Тот, кто посылал сына в Брундисий для переговоров о мире1790 (о мире я того же мнения, что и ты, — притворство явное, а война подготовляется самым усиленным образом), тот, а не я, по-моему, и будет отправлен послом; об этом до сего времени, как я желал, не было никакого упоминания. Тем менее необходимым считаю я писать или даже думать о том, что я буду делать, если случится так, что я буду отправлен в качестве посла.

CCCLXXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., X, 2]

Аркская усадьба, 6 апреля 49 г.

1. Когда я, получив в апрельские ноны твое письмо, которое доставил Кефалион, на другой день собирался остановиться в Минтурнах, чтобы затем ехать дальше, я задержался в аркской усадьбе брата, чтобы находиться в более укрытом месте, пока не будут доставлены какие-нибудь более определенные сведения, и чтобы то, что может совершиться без меня, совершалось нисколько не меньше. Щебетунья1791 уже здесь, и душа горит, но не известно, куда и по какому пути. Но это будет забота моя и опытных.

2. Ты, однако, в чем сможешь, помогай мне советами, как ты поступал до сего времени. Затруднения неразрешимые. Судьбе следует доверить все. Мы делаем попытку без какой-либо надежды. Если случится что-нибудь лучшее, будем удивлены. Я не хотел бы, чтобы Дионисий приезжал ко мне; о нем мне писала моя Туллия. И время неподходящее, и я бы не хотел, чтобы человек, не относящийся ко мне по-дружески, был зрителем моих неприятностей, особенно столь больших. Не хочу, чтобы ты был ему недругом из-за меня.

CCCLXXVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., X, 3]

Аркская усадьба, 7 апреля 49 г.

Хотя мне и совсем не о чем было писать, но вот последнее, что я желал бы знать: уехал ли он1792, в каком положении он оставил Рим, кого поставил во главе каждой области и над каждым делом в самой Италии, кто именно на основании постановления сената отправлен послами к Помпею и к консулам для переговоров о мире? Итак, желая знать это, я потрудился и шлю тебе это письмо. Итак, ты поступишь хорошо и обяжешь меня, известив меня об этом и о другом, если будет что-либо, что нужно знать. Я жду в аркской усадьбе, пока не узнаю этого.

CCCLXXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., X, 3a]

Аркская усадьба, 7 апреля 49 г.

1. За шесть дней до ид я продиктовал это письмо к тебе, второе в один и тот же день, а накануне отправил более длинное, написанное собственноручно. Тебя, говорят, видели в регии1793, и я не порицаю, раз я сам не избежал этого порицания. Но я жду твоего письма и уже совсем не вижу, чего мне ждать, но все-таки если и нечего будет, то об этом самом, пожалуйста, и напиши мне.

2. В своем письме Цезарь прощает мне, что я не приехал, и говорит, что принимает это в самом лучшем смысле. Легко мирюсь с тем, что он пишет: Титиний и Сервий жаловались ему, что он не сделал им такой же уступки, как мне1794. Смешные люди! Послав сыновей осаждать Гнея Помпея1795, сами они не решились прийти в сенат! Все-таки посылаю тебе копию письма Цезаря.

CCCLXXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., V, 4]

Кумская усадьба, 14 апреля 49 г.

1. Я получил от тебя в один и тот же день много писем; все написаны тщательно, а то, которое было наподобие свитка, заслуживает частого прочтения, что я и делаю. Над ним ты не напрасно потрудился; мне, по крайней мере, ты сделал очень приятное. Потому настоятельно прошу тебя делать это возможно чаще до тех пор, пока будет возможно, то есть пока ты будешь знать, где я. Что же касается оплакивания, что я ежедневно делаю, то пусть оно у меня либо совсем прекратится, если это возможно, либо несколько умерится, что, конечно, возможно. Ведь я думаю уже не о том, какое утратил я достоинство, какие почести, какой образ жизни, но о том, чего я достиг, что совершил, с какой славой жил, какое, наконец, при этих бедах различие между мной и теми, из-за которых я все утратил. Это они сочли, что не могут добиться свободы для своей алчности, если не изгонят меня из государства1796. Куда прорвалось доверие к их союзу и преступному соглашению, ты видишь.

2. Один1797 пылает яростью и преступлением, и оно нисколько не ослабевает, но с каждым днем усиливается; недавно вытеснил из Италии, теперь пытается преследовать в другой части, в другой отнять у него1798 провинцию, и он уже не отвергает, но некоторым образом требует, чтобы его называли тираном, каковым он и является.

3. Другой1799, тот, кто некогда даже не пытался поднять меня, распростертого у его ног1800, кто заявил, что он против воли этого1801 ничего не может сделать, выскользнув из рук и уйдя от меча тестя1802, подготовляет войну на суше и на море, не несправедливую, с его стороны, но и законную, и необходимую, однако губительную для его сограждан, если он не победит, разорительную, если он даже победит.

4. Не только деяния этих величайших императоров1803 не ставлю я выше своих, но даже самую их судьбу. Им, по-видимому, досталась прекраснейшая, мне же — суровая. И в самом деле, кто может быть счастливым, когда отечество из-за него либо покинуто, либо угнетено? И если я, как ты меня убеждаешь, справедливо сказал в тех книгах1804, что благом бывает только то, что честно, что злом — только то, что позорно, то, конечно, глубоко несчастны они оба, для каждого из которых неприкосновенность и достоинство отечества всегда значили меньше, чем личное господство и собственные выгоды.

5. Итак, меня поддерживает самая чистая совесть, когда я помышляю, что я оказал государству наилучшую услугу, когда мог, и, во всяком случае, всегда придерживался только честного образа мыслей и что государство ниспровергнуто той самой бурей, которую я предвидел четырнадцать лет назад1805. И вот, с этой совестью в качестве спутника, я и поеду, хотя и с большой скорбью — и не столько ради себя или ради своего брата, чье время уже прошло, сколько ради мальчиков, для которых, как мне иногда кажется, мы должны были сохранить хотя бы государство. Один из них — не столько потому, что это сын, сколько потому, что отличается большей сыновней любовью, причиняет мне жестокие муки; другой (о, несчастье! ведь за всю жизнь со мной не случалось ничего более горького), разумеется, испорченный нашей снисходительностью, дошел до того, о чем я не осмеливаюсь говорить. И вот я жду твоего письма; ведь ты писал, что напишешь более подробно, после того как его увидишь.

6. Вся моя уступчивость ему сопровождалась большой суровостью, и я пресек не один и не малый, а много больших его проступков. Но мягкость его отца заслуживает скорее любви, нежели столь жестокого пренебрежения с его стороны. Ведь его обращение к Цезарю с письмом доставило нам столь тяжкое оголение, что мы скрыли это от тебя, но его жизнь мы, кажется, сделали неприятной. Но какова была эта его поездка и притворство в сыновней любви, сказать не осмеливаюсь. Знаю только, что после встречи с Гирцием он был вызван Цезарем и говорил с ним о моем настроении, столь чуждом его взглядам, и о решении покинуть Италию; даже это я пишу со страхом. Но я не повинен ни в чем; натуры его следует опасаться. Это, а не вина отцов, погубило Куриона, погубило сына Гортенсия. Брат мой погружен в печаль и опасается не столько за свою жизнь, сколько за мою. Его, главным образом, его ты и утешай, если чем-либо можешь; я особенно хотел бы такого утешения: то, что нам сообщено, либо ложно, либо преувеличено. Если оно достоверно, то не знаю, что будет в этой жизни после бегства. Ведь если бы у нас существовало государство, я не нуждался бы в совете ни быть суровым, ни снисходительным. Теперь, движимый гневом ли, или скорбью, или страхом, я написал это строже, чем требовала твоя любовь к нему или моя. Если то справедливо, прости; если ложно, вырви у меня, к моей радости, это заблуждение. Но что бы ни оказалось, ничего не приписывай ни дяде, ни отцу.