Владимир ТАН-БОГОРАЗ

НА МЁРТВОМ СТОЙБИЩЕ

Уже третий месяц грозный Дух Заразы кочует по большой тундре, собирая с оленных людей человеческие головы в ясак. Никто не видел его лицом к лицу, но, говорят, что ночью, когда последняя сноха, суетившаяся у костра, влезет внутрь полога, он проезжает мимо стойбищ на своих длинноногих красношёрстных оленях, ведя бесконечный обоз, нагруженный рухлядью; полозья его саней из красной меди; женщины едут вместе с ним, следя за упряжными оленями; захваченные пастухи гонят сзади бесчисленные красные стада с рогами, похожими на светлое пламя; он похищает молодых девушек, чтобы они выколачивали снег из его пологов, он уводит молодых крепких мужчин, чтобы сделать их своими рабами, он подкрадывается ночью неслышно, как песец, и шатры жителей оставляет на ночлеге пустыми и вечно лишёнными движения, а беспризорное стадо уводит вместе со своими стадами.

Никто не видел его лица, но люди называют его Хозяином страны. Все говорят, что он пришёл с запада. Ещё с прошлого года Олений бог посылал своим детям дурные предвещания. Олени, убитые на жертву, падали раной вниз; на жжёной лопатке из-под нижнего края выходила зловещая черта, указывая путь _Желающего похитить_; по ночам кто-то с шумом пролетал над верхушками шатров, убивая душу огня, тлевшую под пеплом очага; подошвы шатровых столбов примерзали к земле, и их приходилось вырубать топором. Но чары похитителя ослепили ум оленных жителей, и они не понимали предвещаний. На этой новой земле, которую заняли их отцы, перейдя великую реку навстречу ветру, дующему со стороны вечера, жилось так привольно[1]. Нетронутые моховища представляли довольно простора для самых многочисленных стад, олени множились, как комары в сырое лето. Пусть тунгусские соседи брали по двухлетку за каждый ножик, пусть русские убивали по молодой важенке за четверть кирпича, по два выборных быка за бутылку спирта, стада всё-таки "простирались по полям, как грязь", как будто из каждой линялой шерстинки вырастало по оленю. Всего было много на тундре. Озёра кипели рыбой, берега речных заводей чернели от помёта ленных гусей, песцы приходили на стойбище собирать крохи, как собаки. Комары и оводы боялись прохладной тундры, в вечно влажной тине копыта оленей не знали гниения. Кочующие сани не перебирались через хребты по узким просекам, прорубленным тяжёлыми топорами; тундра была ровна, как стол, и открыта, как океан, приносивший к её окраине сплавной лес на топливо жителям.

Теперь нужно было отдать плату за всю эту щедрость. Недаром самые старые из тех, кто первый пришёл на эту землю, хмурились, глядя на котлы, не вмещавшие мяса, шатры, наполненные детьми; недаром удивлялись они, что Хозяин Пустынь так радушно принимает гостей. Его просто не было дома, он гостил целых двадцать лет на дальнем западе, в царской земле, а теперь вернулся назад, чтобы собрать выкуп. _Блюстительницы очагов_ совершали ему возлияние жертвенной похлёбкой, _хранители стад_ убивали чёрных телят и белых важенок без одной отметины, но он презирал мясо оленя, он питался душами маленьких детей, похищенными во время сна, он упивался слёзами осиротевших старух, он забирал стоявших на месте и догонял убегавших, стремясь превратить эту землю по-прежнему в пустыню. Уже десятки шатров стояли, лишённые людей, а он не чувствовал сытости. Шаманы бросали на его дорогу мясо, срезанное с трупов, чтобы заставить его перебраться к соседям, но ничто не помогало. Он кружился по тундре, как волк среди размётанного стада, возвращался назад, посещал каждое глухое озеро и везде собирал добычу.

На берегу озера, в одном из малолюдных углов тундры, лежало стойбище, поражённое заразой. Оно состояло из четырёх шатров, вытянувшихся в линию, и с первого взгляда не представляло ничего примечательного. Сани, нагруженные рухлядью, стояли кругом шатров в обычном беспорядке; груды оленьих шкур лежали на земле; два оленя бродили между санями, раскапывая копытами слежавшийся снег. Однако, вглядевшись поближе, можно было различить следы бедствия, посетившего стойбище. Рухлядь на санях и шкуры были покрыты толстым слоем инея, перед дверьми шатра нигде не горел огонь, из отверстий вверху не выходило дыма, свидетельствующего о деятельности женщин, варящих пищу. Людей нигде не было видно, они были внутри, под завёрнутыми меховыми полами, столь же неподвижные и холодные, как мёрзлый кусок сырого дерева, валявшийся поперёк дороги.

Это было стойбище старого Рультувии, и только три недели тому назад на берегу реки Алазеи имелось более тридцати обитателей, вместе с женщинами и детьми. Оно состояло тогда из восьми шатров, но половина была растеряна на скорбном пути от Алазеи до Лебединого озера.

Рультувия был один из самых богатых владетелей стад, он имел двух жён, четырёх сыновей и столько же зятьев. Его старшей жене внучки помогали мять кожу, а младшая в первый раз понесла жизнь в утробе.

На голове его не было ни одного седого волоса, он брал призы на скачках и останавливал на аркане четырёхлетнего быка, гоняющегося за важенками. Стада его истощали силу его пастухов и от зари до зари объедали моховище и уходили дальше.

Злой дух настиг Рультувию ночью и взял у него старшего внука. Тогда Рультувия покочевал на восток, намереваясь укрыться на том берегу Колымы. Восемь раз кочевал он от Алазеи и восемь голов оставил по дороге. Дети его, заболевая с вечера, умирали к утру; он покидал их вместе с шатрами и уходил далее. Другие мучились по нескольку дней, и он увозил их на санях, под шкурами, которые покрывались инеем от дыхания больных, промерзали от пота и примерзали к перекладинам саней.

В отчаянии он свернул в сторону и покочевал наудачу, но через три дня должен был остановиться на берегу этого озера, так как большая часть его домочадцев уже не могла стоять на ногах. Два младших зятя сбежали вместе с жёнами. Остальные разделили общую судьбу. Старая Рультына в ту ночь, когда умер её последний сын, повесилась над собственным очагом, чтобы осквернить его. Рультувия наутро только выглянул из полога, потом влез обратно, лёг к стене и не вставал больше. Теперь шатры были наполнены трупами, стадо разбрелось бог знает куда, только несколько самых ручных оленей держались ещё у стойбища. Огни потухли, в жилищах не было жизни, а в сумах пищи, так как в последние дни ни у кого не было сил, чтобы поймать и заколоть оленя.

Ещё одна живая душа оставалась на стойбище. Из-под полы заднего шатра выползла женщина и поползла на четвереньках по направлению к оленям: то была Илинеут, младшая жена Рультувии, которой было всего восемнадцать лет и которая ходила в последнем месяце беременности. Она была взята стариком из бедной семьи подчинённых "соседей по стойбищу" для того, чтобы служить рабыней старой Рультыне, и вся её жизнь протекала в непрерывной работе, нередко отнимавшей даже сон ночью. После того как она забеременела, жизнь её стала легче, и в последний месяц её уже не заставляли перетаскивать тяжёлые меховые шатры и нагруженные сани. Но на Лебедином озере, когда одна женщина за другой выбывали из числа живых, ей снова пришлось надеть прежнюю лямку. В последние три дня она до того измучилась, что после смерти Рультувии заползла в задний шатёр и легла на шкурах, слишком слабая для того, чтобы думать о бегстве. Дух Заразы, пролетев мимо неё, по-видимому, всё-таки задел её мимоходом. Три дня она пролежала в шатре, подавленная сном, и за всё это время пробуждалась только дважды, чтобы утолить жажду осколками льда, сохранившимися в ледовом мешке. Несколько крох сушёного мяса, сохранившихся в одной из сум, служили ей пищей.

Сегодня она проснулась с утра, чувствуя себя немного лучше. Первая её мысль была о бегстве. Оставаться в этом царстве мёртвых было слишком страшно; кроме того, она чувствовала, что время родов близко и что если она не доберётся к людям, то неминуемо погибнет вместе с ребёнком.

Подняться на ноги, она не имела силы и ползла, как зашибленная собака, опираясь руками в землю и то и дело увязая в снегу. Она со страхом думала, удастся ли ей поймать хоть одного оленя. Если бы они оказались пугливыми, она была лишена средств покинуть стойбище. К счастью, ближайший олень не только не обнаружил пугливости, но даже остановился, разглядывая молодую женщину. Илинеут облегченно вздохнула. Это был её собственный "приданый" бык, старый и смирный, как русская корова. Он был в недоуздке, и размотавшийся повод волочился по земле. Илинеут ухватилась за конец повода и подтянулась к оленю. Тем не менее прошло около получаса, пока она успела наложить на оленя немудрёную чукотскую упряжь; по временам она останавливалась и плакала от слабости и расстройства.