— Ты о том утре? Ну, я люблю бывать в клубах, но не под присмотром пятнадцати учителей и директора во главе. Я люблю на дискотеках отрываться.

— Ну-ну, — выразил я сомнение, — Нога не беспокоит?

— Даже и думать про нее забыла! Слушай, а где ты так здорово научился оказывать медицинскую помощь?

Где я научился… Мысленно я перебрал все чертовы случаи, когда врачей не было, и вообще никого не было, чтобы помочь, потер разбитые много раз костяшки пальцев, и сказал задумчиво:

— Да везде помаленьку. Оказывается, вещь нужная.

— Да уж, — согласилась Джой и призналась как в чем-то особенно личном, — А я вот боюсь крови и боли просто ужасно, представляешь? Порезала как-то на кухне палец и умудрилась впасть в панику. Сумасшествие, да?

— Не переживай. Лучше бояться примитивного, чем более продвинутого, — утешил я. Тем более, что в то, что Джой Чейс боится боли я поверил не больше, чем в появление Несси и Бигфута. Тогда, в спортзале, она повела себя отнюдь не как паникерша, а как нормальный адекватный человек.

— А ты чего боишься? — задала вопрос Джой, и я передернул плечами, одновременно и стараясь вспомнить и не показать того, что о чем-то вспоминаю.

Я многого не боюсь в жизни. Потому что много всего видел. И боюсь много. По той же причине. Воспоминания нахлынули нежданным потоком, но я заставил себя улыбнуться и проговорить настолько мягко, насколько получится:

— Я не боюсь, Джой. Я опасаюсь. Это разные вещи.

— Все чего-то боятся, — Она настаивала. — Даже ты.

— Хорошенький разговор в канун Дня Всех Святых, — усмехнулся я. — Вот сейчас как что-нибудь вылезет из холодильника…

— Хорошая мысль, — сказала она, потянулась к холодильнику, достала оттуда ветчину и соорудила себе бутерброд.

— Я имел ввиду не это.

— Я тоже. Ну, почему я не на празднике мы уже выяснили, а почему ты киснешь на кухне?

— Я не люблю толпу, — ответил я просто. Оказывается, с Джой было легко разговаривать — не надо было вытаскивать из себя слова клещами, придумывать что-то, прятаться за неизменными шуточками, как с другими, — Слишком уж там шумно.

— А я думала, ты прячешься от Гринберг, — поддела Джой.

Я скуксился — ну, теперь насмешек не оберешься, еще год все будут вспоминать. Джой усмехнулась:

— Не переживай. Я никому не скажу.

— Вот спасибо.

Печенье закончилось, ройбуш я допил, а газету выкинул. Больше на кухне вроде бы делать было нечего, но и уходить не хотелось. Было хорошо и уютно сидеть за этим столом, под неярким светом лампы и улыбаться девушке, которая тебе нравилась.

Мелодия, доносящаяся с праздника, сменилась на другую, мягкую.

Он твердил ее имя,

Он читал ее мысли,

Он бродил за ней следом,

Он глядел в ее окна.

Утренний ветер уносит печаль —

Ветер всегда одинок.

Я смотрел в ее глаза и чувствовал, что пропадаю. Джой взяла мою ладонь в свою и просто улыбнулась.

Он объедет полмира,

Он найдет ее город,

Он войдет в ее двери,

Он ее не узнает.

Утренний ветер уносит печаль —

Ветер всегда одинок.

Дай мне сил, быть легким как ветер…

Дай мне сил, быть легким как ветер…

Дай мне сил…

* * *

Худшее случилось через неделю, когда неожиданно для ноября повалил крупными хлопьями, похожими на гусиные перья, первый снег. Шел урок истории, преподавателя которой, мистера Стивена, крупного мужчину с явной солдатской выправкой и такими же солдафонскими методами преподавания я, если быть честным, недолюбливал, и потому больше смотрел в окно и размышлял, чем слушал его громкий раскатистый голос.

Американская история, о которой так любил толковать мистер Стивен, была далека от той настоящей истории, что делалась на этой земле. Его история, история учебников, узаконенная и введенная в ранг историй о святых или мучениках, повествовала о великой стране, в которой живут и жили Настоящие Американцы, побеждавшие врагов и милосердные к тем, кого обижали. История, которую знал я, была другой.

Мне однажды довелось побывать в Закарпатье. Это на востоке Европы, безумно красивый край гор, солнца, моря и заливных лугов. Эта земля давала урожай по несколько раз в год — здесь жили, в основном, земледельцы, рос виноград, делали самый вкусный овечий сыр во всем мире. Местные были красивы: в свободное от работы время они танцевали задорный чардаш, пели певучие народные песни, занимались творчеством. Там я познакомился с Нино — то ли сербом, то ли хорватом, который переехал сюда жить. Сначала он отнесся ко мне настороженно, но потом услышал, как на одном из вечеров я напеваю их песню о Дунае, и стал со мной общаться.

— Ты уверен, что ты — американец? — спрашивал он у меня, — Ведь ты похож на одного из нас.

Я тогда ответил, что во мне течет ирландская и индейская кровь, а может и еще какая — кто был мой папаша, я не знаю. Нино рассмеялся, услышав мой ответ.

— Я имел в виду не это. Я знал американцев — они не стремятся ничего понять. Знаешь, как можно узнать американского туриста в Европе: он идет по нашим древним мостовым, фотографирует замки, которым не одна тысяча лет, ест нашу пищу, изготовленную по тем рецептам, что придумывали наши предки, но ничему не удивляется, ничему не радуется. Для него его "МакДональдс" и его "каменные джунгли" гораздо привычней и удобней. Вы обедняете не только свою культуру, но и культуры других народов.

Наверное, на моем лице отразилось негодование. Нино успокаивающе произнес:

— Я тебя не равняю… с этими, — презрительно сказал он, — Ты хороший мальчик, почти не тронутый этой дрянью, но таких как ты, которые пытаются понять и впитать в себя новое, другое, в вашей стране мало, почти нет. Хотя… я и сам на какую-то часть американец. Сто лет назад, когда Штаты вводили свои войска в Косово, моя прабабка забеременела от бравого лейтенанта. Он женился на ней, перевез ее в Белград, и там они жили всю жизнь. Их детей звали не Джонами или Джеймсами — моего деда прадед сам назвал Гораном, а его сестру Лукрецией.

Я ничего не мог на это ответить. Мне только исполнилось тринадцать, и я даже не задумывался над тем, что происходит в моей стране — мне важнее было найти место для ночлега и денег на еду. Сто лет были для меня вечностью — я и не знал, что существуют страны, в которых люди помнят о том, кем век назад были их предки. Разговоры с Нино многое дали мне понять — не о прекрасной старой Европе, а о собственной стране.

Америка — страна потребителей. Мы ничего не создаем, мы всего лишь пользуемся. Среднестатистический американец — я не имею сейчас ввиду тех, кто учился в "Новом доме", они-то как раз создавали — а тот, кто ходит на работу, играет в бейсбол, мечтает выиграть или заработать на огромный дом и гараж на десять машин, и ест синтетическое мясо в "МакДональдсе", он ни разу за свою жизнь ни черта не создал. Он пользуется топливом, которое качают в Мексике, компьютерами, которые модернизируют в Японии и собирают в Китае, космическим оборудованием, производящимся в России. А мы только жрем.

Наверное, это наша история. Американцы — потомки конквистадоров, по факту, уничтоживших целую цивилизацию, большую часть коренных жителей континента. Потом сюда, на новые земли, приезжали искатели приключений со всего Старого света, сюда ссылали преступников, приезжали бедняки в поисках легкого заработка. Все они скрещивались с постепенно спивающимися индейцами (целые народы исчезали в течение нескольких десятков лет) — и все это за неполных пять столетий.

Теперь, когда меня спрашивают кто я по национальности, я только улыбаюсь. Я — не американец. Я — на четверть ирландец, а еще на четверть — индеец хайда. И, если честно, и громадам Нью-Йорка и Чикаго, и какому-нибудь Санкт-Петербургу, численность которого в лучшие годы составляла не больше пяти тысяч человек, я предпочитаю узкие улочки Праги или сказочный, почти эльфийский, Дублин. Я — патриот, но я хочу жить в стране, в обществе, где люди умеют создавать. Может быть, это и глупо, и уж совсем не по-американски, но я не хочу быть одним из тех, кто бомбил Белград, поливал напалмом вьетнамские деревни или стравливал между собой суннитов и шиитов. И все это только из одного мотива — жажды денег и власти.