Джон Дос Пассос

Большие деньги

Соединенные Штаты Америки

Молодой человек быстро идет сквозь толпу, которая рассасывается по вечерним улицам; ноги его устали от многочасовой ходьбы; глаза жадно выискивают овалы теплых лиц, ответный блеск глаз, приветливый кивок головы, вздергивание плеча, взмахи рук, сжатые кулаки; кровь бурлит, пробуждает желания; в голове, как в улье, роятся, как ползающие, жужжащие пчелы, надежды; мускулы ноют и рвутся к работе, подгоняемые мыслями о труде, тянутся к кирке и лопате дорожного строителя, к рыбачьей скользкой сети с крючками, которую втаскивают через борт рыщущего туда-сюда траулера, к молоту клепальщика на мосту, который с размаху опускается на раскаленную добела шляпку болта; к дроссельному клапану, который умело плавно нажимает машинист; к работе измаранного фермера, который, покрикивая на упряжку ленивых мулов, резким движением вырывает лемех из паханой борозды. Молодой человек идет один, жадно шарит глазами по толпе, жадно навострил уши, чтобы все слышать. Он один.

Улицы опустели. Люди переполнили станции подземки, трамваи и автобусы; ожидают на вокзалах пригородные поезда; они просачиваются в дома, подвальные помещения, поднимаются в переполненных лифтах в свои квартиры. В витрине два опухших оформителя в жилетках тащат манекен женщины в красном вечернем платье; на углу сварщики в масках склонились над синеватой в свете вспышек арматурой – чинят проезд для автомобилей; несколько пьяных бродяг, спотыкаясь, еле волокут ноги; печальный пешеход суетится под светофором. Со стороны реки доносится грохот и свист гудка парохода, отходящего от пристани.

Молодой человек идет быстро, но не очень быстро, идет далеко, но не очень далеко (лица скрываются из вида, разговоры превращаются в разрозненные обрывки, на улицах глуше слышатся шаги); ему нужно успеть на последний поезд метро, поспеть на трамвай, на автобус, взбежать по всем трапам всех пароходов, зарегистрироваться во всех отелях, поработать во всех больших городах, ответить на все объявления «требуются…», овладеть ремеслами, заполучить все работы, пожить во всех пансионах, поспать на всех кроватях. Одной кровати мало, одной работы мало. Ночь, голова идет кругом от одолевающих желаний; он идет – идет один.

Никакой работы, никакой женщины, никакого дома, никакого города.

Только уши навострены, они готовы перехватить речь, они этим заняты, значит, они не предоставлены сами себе; уши напряжены до предела, ловят обрывки, завитки фраз, составленных из слов, удачную шутку, певучую поблекшую историю, хрипловато вылетевшее изо рта предложение; обрывки, завитки речи соединяются, летят по городским кварталам над тротуарами, выпархивают с широких парк-авеню, летят наперегонки с грузовиками, уходящими в свои ночные ездки по грохочущим магистралям, шелестят по гравию проселочных дорог мимо обветшавших видавших виды ферм, долетают до городов, бензозаправочных станций, паровозных депо, пароходов, самолетов, летящих по своим маршрутам; слова слышатся на горных пастбищах, они медленно скользят по водной глади рек, продвигаясь все ближе к морю и притихшим пляжам.

Во время этих долгих хождений сквозь суетливую, оживленную толпу ему было ничуть не менее одиноко, нисколько не меньше и в тренировочном лагере в Аллентауне, или днем в доках Сиэтла, или на вонючих пустых нагретых даже по вечерам улицах Вашингтона времен его детства, или в обеденный час на Маркет-стрит, или во время заплыва к красным скалам в Сан-Диего, или в кровати в Новом Орлеане, в котором кишмя кишели вши, или на озере, обдуваемом резким холодным ветром, или на улице под Мичиган-авеню, где хмурые лица вздрагивали от резкого переключения рычага коробки скоростей, или в вагонах для курящих в поездах-экспрессах, или в путешествии через всю страну, или при подъеме в сухих горных каньонах, или ночью на промерзших медвежьих тропах без спального мешка в Йеллоустоне, или в вылазках на легких каноэ в Куиннипиаке;

в словах матери, рассказывающей о далеком прошлом, в рассказах отца о том, каким он был мальчиком, в шутливых байках дядьев, во лжи таких же, как и он, пацанов, в школе, в россказнях позевывающего наемного рабочего, в небылицах солдат-пехотинцев под мухой;

эти слова постоянно звенели в ушах, будоражили кровь; эти слова – Соединенные Штаты Америки.

Соединенные Штаты Америки – это кусок континента. Соединенные Штаты Америки – это группа холдинговых компаний, объединения профсоюзов, свод законов в томах в кожаных переплетах, колонка цифр на фондовой бирже, которую пишет на черной доске мальчишка из «Вестерн юнион», общественная библиотека, в которой полно старых газет и исторических книжек с загнутыми уголками и возмущенными ремарками, написанными каракулями на полях. Соединенные Штаты Америки – это самая большая в мире долина реки, опоясанная холмами и высокими горами.

Соединенные Штаты – это множество официальных должностных лиц с большими ртами и крупными счетами в банках. Соединенные Штаты Америки – это множество мужчин, похороненных в военной форме на Арлингтонском кладбище. США – это буквы, замыкающие ваш адрес, когда вы вдали от дома. Но главным образом Соединенные Штаты – это американская речь народа.

Чарли Андерсон

Чарли Андерсон лежал в слепящем красноватом тумане на своей койке с сильного похмелья. «О Титина» – черт бы побрал этот привязавшийся со вчерашнего вечера мотивчик. Он лежал на спине, чувствуя, как жжет у него глаза, как распух во рту теплый, неповоротливый, с гадким привкусом язык. Выпростав из-под одеяла ноги, свесил их над краем койки – белые, голые ступни, с розовыми набалдашниками больших пальцев. Опустив ноги па красный ковер, с трудом, пошатываясь, добрался до иллюминатора. Высунул голову.

Пристани и близко не видать – плотный туман да зеленоватые волны, бьющие в борт парохода со стороны трапа. Ясно, стоим на якоре. Где-то над головой в белесом тумане прокричала невидимая чайка. Ему стало холодно, и он втянул голову обратно в каюту. Из рукомойника плеснул себе в лицо ледяной водой, растер шею. Холод обжег кожу, она сразу покраснела.

Холодно, муторно, не по себе. Он снова лег, натянул еще хранившее его тепло одеяло с простыней. Ну вот, наконец, дома. Будь проклят этот дурацкий мотивчик!

Резким рывком он поднялся. В голове и в животе синхронно колобродило. Вытащил из-под кровати ночной горшок, наклонился над ним. Он напрягся, чтобы вызвать приступ рвоты и отрыгнул зеленоватой от желчи слизью. Нет, блевать не хочется. Натянул нижнее белье, габардиновые военные штаны, намылил физиономию, чтобы побриться. От бритья стало еще тоскливее. «Вот что мне сейчас нужно…» Он позвонил стюарду.

– Бонжур, месье, – послышался голос того.

– Послушай, Билли, притащи-ка мне двойной коньяк, да поживее!

Аккуратно застегнув нижнюю рубашку, натянул гимнастерку, посмотрел на себя в зеркало – отвратительное зрелище: под глазами красные круги, жуткое зеленоватое, несмотря на загар, лицо. Вдруг ему снова стало плохо. Приступ тошноты подбирался к горлу из живота. «Боже, какая вонь на этих французских пароходах!» Стук в дверь, стюард со своей лягушачьей улыбочкой.

– Вот, пожалуйста, месье!

Мелькнула белая этикетка, из стакана в горло полилась вязкая янтарная жидкость.

– Когда мы, наконец, пристанем?

Стюард, пожав плечами, булькающе протянул:

– Тума-ан, месье.

Он поднялся на палубу по трапу, от которого разило линолеумом. Туманная изморось покрыла его лицо студеной влагой. Он, поглубже засунул руки в карманы. На палубе ни души, только несколько чемоданов да аккуратно сложенные палубные стулья. Капли дождя стучали по бронзовым окошкам курилки. Ничего не видно, куда ни брось взгляд, только плотный туман.

Погуляв немного по палубе, он встретил Джо Эскью. Тот прекрасно выглядел. Маленькие, аккуратно расчесанные усики под тонким носом. Ясные глаза.