– Вот уж богатые-то похороны я видел сегодня! что каретов, каретов-то, а позади за гробом народу сколько шло!

– Богатому, Иван Карлыч, с-пола-горя и умирать-то, – заметила со вздохом старушка и тихо прибавила: – ну умри я теперь, право лучше было бы: меньше им забот; да как вспомнишь, что траты-то им будет, так сердце кровью обольется.

Катя с упреком взглянула на мать и указала на перегородку.

– Старушка потупила глаза и завела совершенно посторонний разговор.

Пробило девять часов, шарманщик встал и раскланялся с Катей и со старушкой, которая побрела за ним в кухню и вышла проводить его в сени. Казалось, она хотела что-то сказать ему, и когда он уже начал сходить с крыльца, старушка робко произнесла:

– Иван Карлыч!

– Что вам нужно, Палагея Семеновна? – спросил шарманщик.

Старушка, запинаясь, сказала:

– Батюшка, нет ли у вас мне взаймы?

– Сколько желаете? – смущенным голосом спросил шарманщик и начал шарить в кармане.

Он вынул худенький носовой платок, развязал узелок, и два гривенника блеснули в темноте.

– Еще тридцать копейка меди есть, – заметил он, шаря в другом кармане, – это мне барыня выкинула из форточки.

Старушка закрыла лицо руками и дрожащий голосом сказала:

– Право, мне совестно; а что делать! хоть умирай! Митя болен, да еще картину к выставке задумал: расход большой, а работы заказной нет, да и время у него на свою картину идет… Ей-богу, иной раз подумаешь, да за что же это нас так бог наказал? за какие грехи тяжкие? Сегодня, голубчик Иван Карлыч, я взяла у Мити два рубля; он их отложил было на краски; ведь если красок-то не купить, так хуже будет: просто есть нечего будет; а вот скоро и за квартиру срок!

Старушка расплакалась. Шарманщик утешал ее, как умел.

– Ах, право, тяжело жить, – рыдая, говорила старушка, – и за что я их век заедаю?!

– Палагея Семеновна, ну, как можно! – восклицал пугливо шарманщик.

Пока старушка плакала в сенях, дочь ее также рыдала, стоя за перегородкой у брата, который ходил скорыми шагами и умоляющим голосом говорил:

– Не плачь, перестань, она ничего не узнает!

– Митя, Митя! мне страшно! – с ужасом сказала сестра.

– Ну, не надо! я все брошу! – в отчаянии закричал Митя, схватив себя за голову. – Я дурак, ну, где мне, нищему, быть художником!

И он, весь дрожа, сел у стола, взял палитру и краски и с язвительной улыбкой смотрел на неоконченную копию толстой купчихи.

Под окнами раздались печальные звуки "Лучинушки". Катя вздрогнула и, сказав решительно: – Я завтра не пойду! – выбежала от брата. Он бросил далеко от себя палитру и кисть и страшно закашлялся.

В это время старушка с принужденно веселой улыбкой вошла в комнату, но продолжительный кашель сына опять вызвал слезы на влажные еще глаза ее.

– Митя, полно работать, – нежно сказала она, – ляг… хочешь, я тебе грудного чайку сделаю? самовар не остыл еще.

– Не надо! – слабо отвечал Митя.

– Катя и старушка по-прежнему уселись у стола и молча работали. Наконец старушка посмотрела на часы и, зевая, сказала:

– Ого! скоро десять часов. Митя! Митенька! не хочешь ли поужинать?.. а?.. Чай, простыли, – продолжала она, рассуждая сама с собою. – Я чуть только протопила сегодня печку-то.

– Нет, я ничего не хочу! – отвечал Митя. Старушка покачала головой и, обратясь к Кате, спросила:

– А ты хочешь ужинать? Катя замотала головой.

– Ну, и я тоже не буду, – сказала старушка. – Оно и лучше: завтра, небось…

И старушка нахмурилась и договорила шепотом:

– Завтра, небось, придет опять Дарья к нему, надо позавтракать дать!.. Господи! кажись, я бы лучше согласилась, чтоб дочь моя умерла, чем этакой сделаться, как она. И что за охота Мите непременно ее брать? чай, есть и другие натурщицы.

Сильный кашель раздался за перегородкой, и Митя сказал:

– Что вы все бормочете? пора бы вам спать!

– Ну, что я такое сказала, Митя? – разгорячась, возразила старушка. – Уж нынче ты мне рот не даешь раскрыть, – продолжала она запальчиво. – Право, ты такой чудной стал! уж не приворожила ли она тебя? слова не дашь сказать о ней! уж как хочешь, а она нехорошая женщина! вот что!

Старуха спохватилась и со страхом ожидала ответа на свои слова.

– Как вам не стыдно! ну, не все ли равно трудиться? ведь она тоже себе хлеб достает. А вы как наладили на одно, так вот ничем вас не разуверишь. И что она вам такое… разве она что дурное делает?

Митя тоже горячился.

– Уж ты мне лучше не говори, не говори о ней, – вся покраснев, перебила его старушка. – Я вот что тебе скажу, – продолжала она решительным голосом: – если, боже упаси, что случится… Она уж хвастает и нос подымает у меня в доме… я брошу все!.. я в богадельню пойду, а уж жить с такой женщиной не буду! да, не буду!

И старушка застучала кулаком по столу и залилась слезами.

Катя во все время, пока разговаривала старушка с сыном, зажав уши, лежала головой на столе, и когда старушка заплакала, она вскочила со стула и выбежала в кухню.

Старушка продолжала всхлипывать и говорила:

– Ты, кажется, брат Катин, и на порог бы ее не должен пускать. Она, чего доброго, и ее такой же сделает. Я слышала, каково тихонько куда-то звала Катю танцевать! Митя! Митя! смотри! – возвысив голос, заключила старушка.

За перегородкой была мертвая тишина, никакого ответа. Старушка позвала Катю и очень рассердилась, заметив, что у ней красны глаза.

– Господи, уж мне нельзя слова сказать! ну, зачем замечать, что я сержусь! старый человек иногда неволен в своих словах!

И добрая старушка, при глубоком молчании сына и дочери, искренно обвиняла старость и сердилась от души на нее.

Пришло время ложиться спать. Катя постлала постель на диване для своей матери, которая этим временем стояла на коленях у образа, шептала молитву и усердно клала земные поклоны. Окончив молитву, старушка поправила себе подушки и нежно сказала:

– Митя, прощай!

– Прощайте, маменька! – глухим голосом отвечал Митя.

Катя поцеловала у старушки руку. Старушка заботливо перекрестила свою дочь. Кряхтя улеглась она в постель, а Катя в головах ее сделала себе из стульев кровать и тоже легла. Старушка, засыпая, рассуждала:

– Ну, вот мало, мало, а пойдет фунт мыла – сорок копеек, на реку два гроша, да поденщице четвертак, а еще, чего доброго, одним днем не управится. Катя, а сколько чистых рубашек у Мити осталось? а?

Катя, закутавшаяся в одеяло с головой, отвечала:

– Две!

– Ах, господи! надо скорее вымыть белье-то. Господи, господи! – позевывая, повторяла старушка.

Наконец в комнате настала тишина. Старушка и Катя уже не ворочались на своих постелях. Митя тихо вышел из-за своей перегородки и подошел к постели матери. Старушка вздрогнула и, открыв глаза, перекрестилась

– Ах, господи! Митя! – сказала она. – Я тебя испугалась, вздремнула.

И она, протирая глаза, старалась улыбнуться.

– Прощайте!

И Митя поцеловал мать, которая, обхватив шею своего сына, нежно его целовала в лоб и в глаза и шептала дрожащим голосом:

– Митя, голубчик, не сердись на свою ворчунью мать! ну, ты знаешь, я старый человек, да еще горе, я вот разворчусь да надоедаю вам!

– Маменька! не сердитесь вы на меня, – сказал он голосом, полным глубокого чувства.

– Чего сердиться?

И старушка еще жарче стала целовать своего сына, который также отвечал ей ласками. Она с радостью поглядела ему в глаза, пригладила его длинные волосы и с упреком сказала:

– Ну, что ты, Митя, все худеешь! ты береги себя, я уж стара, – тихо прибавила она, – ну, если что случится, что тогда будет с ней?

Она указала головой на Катю и продолжала чуть слышно:

– Иван Карлыч вот уж сколько раз мне говорил, что желает на ней жениться, и давно бы женился. Да уж мы, верно, такие несчастные. Ведь, право, отчего же это? а, Митя?.. Все шло хорошо, а как задумал он жениться, отец у него умер, банкрут оказался, магазин закрыли. Нищий просто стал, как и мы. А я было уж радовалась: думала себе, устрою Катю, легче тебе будет; ан нет, еще хуже стало!