В.Елесин • Русские судьбы (Раздумья над автографами) (Наш современник N10 2001)

Василий Елесин

 

РУССКИЕ СУДЬБЫ

 

(Раздумья над автографами)

 

“Я слышу печальные звуки,

которых не слышит никто”

(Николай Рубцов)

 

Перечитываю — в который раз! — нетолстые рубцовские сборники, и снова боль тисками сжимает душу: до чего же он был одинок! Тоска заброшенности, бесприютности, неприкаянности бьется в строках стихов спутанной птицей. Пытается спрятаться за усмешкой, за иронией, да где там! Слишком велика она, неохватна, только и утишается перед покоем да величавостью русских раздолий, деревенской глуши...

Вспоминаю его самого: невысокого, сухощавого, лысоватого, то молчаливого, с налитыми угрюмостью глазами, то ироничного, с характерным рубцовским прищуром карих глаз, то — редко — веселого, смеющегося от души, безоглядно.

Однажды довелось услышать, что русский поэт, как правило, “выкладывается” к тридцати—тридцати пяти годам, а дальше, мол, остается в нем только горечь, как уксус от перебродившего вина. И примеры приводили, нимало не задумываясь, что тут-то, на рубеже нового, зрелого взлета, их и убивали...

Рубцов, как и многие люди послевоенного поколения, к тридцати годам только-только огляделся в искусстве, только-только почувствовал уверенность в своих силах. Сколько же оставалось-то ему при его скитальческой жизни для полноценного творчества? Пять лет всего-навсего! Но и за эти годы сделал он столько, что иному бы хватило на целую жизнь: ведь он за четыре-пять лет, с середины до конца шестидесятых годов, создал целое направление в русской поэзии.

Есть в стихотворении Николая Рубцова “Осенние этюды” прекрасный образ. Строки эти я ни разу не мог читать без волнения, настолько рельефно рисуют они щедрую душу самого поэта:

А возле ветхой сказочной часовни

Стоит береза, старая, как Русь, —

И вся она как огненная буря,

Когда по ветру вытянутся ветви

И зашумят, охваченные дрожью,

И листья долго валятся с ветвей,

Вокруг ствола лужайку устилая...

И сам поэт был подобен стоящей на юру одинокой березе, которая вся напряглась под напором сильного ветра, имя же ему — поэзия. Настолько велика была поэтическая сила, заключенная в таланте Рубцова, что даже в молодости поигрывал он ею, словно былинный богатырь многопудовой палицей. Возьмем хотя бы вот это, шуточное:

Скалы встали

Перпендикулярно

К плоскости залива.

Круг Луны.

Стороны зари

Равны попарно,

Волны меж собою

Не равны!

Вдоль залива,

Словно знак вопроса,

Дергаясь спиной

И головой,

Пьяное подобие

Матроса

Двигалось

По ломаной кривой.

Поэт как бы любуется легкостью, с которой выплескиваются из него эти забавные стихи, небрежно играет рифмами, балуется, как ребенок, своей поэтической силой: девать ее некуда, переполняет она, а применения настоящего ей пока нет. Но уже рядом настоящее, уже стремительно идет Рубцов к своему расцвету в середине шестидесятых годов, когда сила его поэтического гения развернется во всей своей мощи и красоте.

Отделенное от нас уже десятилетиями начало шестидесятых не назовешь временем простым: было оно достаточно противоречивым и сложным. С одной стороны — это годы Гагарина, с другой — кубинского ракетного кризиса. Время восстановления исторической правды, время мужания литературы и экономических экспериментов, бурных перестроек, организационной свистопляски. В перестроечном вихре шестидесятых родились, правда ненадолго, странные по своей сути межрайонные газеты. Призванные обслуживать районную глубинку, они первое время числились органами обкома партии, как бы стояли над сельскими и промышленными райкомами и оттого пользовались большей самостоятельностью, чем прежние “районки”.

Волею судьбы я стал ответственным секретарем такой вот межрайонной газеты в Тотьме с первых дней ее основания, то есть с мая 1962 года. Выходила газета “Ленинское знамя” на два бывших (вскоре восстановленных) района — Тотемский и Бабушкинский. Газета, повторяю, формально районным властям не подчинялась, что позволяло в какой-то мере расширить ее проблематику. Получила некоторый доступ на ее страницы и литература, естественно, те произведения, которые так или иначе связаны были с местным краем.

Если перелистать сейчас страницы “Ленинского знамени” за 1962—1966 годы, можно увидеть там стихи А. Яшина, С. Викулова, Н. Рубцова, А. Романова, рассказы К. Коничева, В. Белова, С. Багрова, многих других известных ныне литераторов. А Николай Рубцов не считал зазорным писать для газеты не только стихи, но и корреспонденции, а однажды даже написал стихи к празднику по специальному заказу редакции.

Летом 1962 года на работу в редакцию пришел Сергей Багров, двадцатишестилетний крепкий парень с густыми бровями и внимательным цепким взглядом. Нас сразу сблизила и одинаковость возраста, и то, что оба пробовали свои силы в стихах и прозе. Вместе с Багровым создали мы при газете литобъединение, которое просуществовало четыре года. Далеко не сразу я узнал, что Сергей учился вместе с Николаем Рубцовым в Тотемском лесотехническом техникуме. Впрочем, тогда, в 62—63-х годах, ни я, ни Багров еще не читали стихов Рубцова. Так и случилось, что познакомился я сначала с автором, а потом уже с его стихами.

Знакомство состоялось при весьма обыденных для газетчика обстоятельствах. В декабре 1963 года редактор “Ленинского знамени” Л. А. Каленистов позвонил мне из своего кабинета:

— Зайди на минутку.

Захожу. На одном из стульев, расставленных вдоль стены, сидит посетитель, одетый явно не по сезону: в осеннем длиннополом пальто, местами вытертом, шея обмотана шарфом. Темные, настороженные и в то же время оценивающие глаза. Глубокие, несмотря на молодость, залысины у краев лба.

— Познакомьтесь, — сказал редактор. — Товарищ Рубцов, поэт. Живет он в колхозе “Никольский”, хочет с нами сотрудничать. Посмотрите стихи, которые он привез, может, что-то подойдет для газеты.

Ушли в нашу, секретарскую комнату, разговорились. С Багровым они встретились как старые друзья, и Николай охотно рассказал о себе. Оказалось, что учится он в Литературном институте, в Никольском — или в Николе, как он предпочитал называть место своего детдомовского детства — бывает наездами, поскольку родных у него там нет, только знакомые. Позднее, когда я узнал Рубцова ближе, подружился с ним, я понял, как страстно хотелось ему иметь родной уголок в мире, иметь свою маленькую родину, куда можно приезжать и в пору доброй творческой силы, и в дни тревоги, уныния, тоски. Никола не была его формальной родиной, но здесь он впервые осознал себя как человека, здесь еще стояли стены родного детдома, преподавали старые учителя. Куда же и ехать еще, не в Емецк же, откуда он был увезен младенцем. К тому же и любимая женщина здесь жила, мать его единственной дочери. Короче, и официально, и душой считал он Николу своей настоящей родиной, потому и тянула она к себе неудержимо.