— Да, если можно…
— Добро, заезжай ко мне, в Тихвин, покажу документик этот любопытный, у меня копия хранится.
— Обязательно, — с жаром сказал Сюэли. — Обязательно. А Тихвин — это далеко? Это на Дальнем Востоке?
— Тихвин — на питерской трассе. Слушай, ты что — не знал, где Тихвин, и готов был ехать куда угодно, хоть на Дальний Восток, что ли?.. Тебе серьезно так сильно это нужно?
— Очень нужно, — сказал Сюэли.
Серега пожал плечами, но твердо пообещал взять Сюэли с собой, когда будет возвращаться домой.
Когда казанский отряд поднял горелые останки, верховые, Сюэли как раз относил бронницким забытый в лагере сухпаек и случайно шел мимо. Подошел поздороваться. С Казанью в тот день работал Саня, он подозвал его и повел показывать останки, чтобы Сюэли знал на будущее, как такие останки выглядят.
— В плане опознания случай — почти что безнадега. Единственное, что уцелело, сейчас увидишь, — закатанная в плексиглас фотка. И нет медальона никакого. Надежда слабая, что хотя бы род войск удастся выяснить. Если только сейчас парни еще чего-нибудь там не нашли.
— Я никогда не думал, что плексиглас — это материал, который не горит, — сказал Сюэли.
— Не, гореть-то горит, и очень хорошо. Но иногда остаются неповрежденными участки формы, и на одном из них эта фотка и сохранилась.
Под елками было раскопано.
— Нет ничего при нем, кроме этого снимка, — единственная зацепка — фото девушки. Но это, конечно, шанс мизерный… — тяжело дыша, проговорил боец, вылезший из ямы.
Когда Саня уже показал Сюэли все косточки и объяснил, что вот — бедренная, а вот — подвздошная, и как чего отличить, дошло дело и до фотографии. Со снимка на Сюэли смотрела пронзительно красивая китаянка. Он сглотнул.
— Но… это только половинка фотографии, — объявил он неожиданно. — Отрезанная.
— Ну… да, — присмотрелся Саня. — Ну и что? Что есть, то есть.
— На этом фото было два человека. Советский командир, танкист, и вот эта китайская девушка.
— Что? — к ним подсели казанские. — Что, говоришь, было на этом снимке? Где был весь снимок целиком?
— В экспозиции Музея военной истории в Ухане, — проговорил Сюэли, морща лоб. — Я запомнил эту женщину, она очень красивая. Трудно забыть. Но больше не помню ничего. Там была витрина… нет, целый зал был… по советским воинам-интернационалистам.
— Дорогой ты мой!.. — сказал Саня.
— А больше ничего тебе помнить и не надо, — заверил его Кораблев. — Дальше мы сами пески взроем. Всё. Женька, дуй в Любань, найди инет. Может, экспозиция музея в сети представлена.
— Блин, танкист, воевал в Ухане, фото есть в музее… Да можно считать, что по таким признакам боец опознан гарантированно! — Саня хлопнул Сюэли по плечу.
— Там та же самая фотография. Только сильно увеличенная, — взволнованно подтвердил Сюэли. — Но если это танкист и он горел в танке, то как его останки могут быть верховыми? А где танк?
— А танки — после войны на железо порезали. Горелых танкистов я сам поднимал под Тихвином у деревни Остров. Бои первых чисел декабря сорок первого. Они до города километров десять не дошли. Нарвались на минные поля. Оставшихся покоцали немецкие зенитки. Так вот там было то же самое.
— А как же вы распознаете, что это именно танкист?
— Ну, иногда бывает клочья комбеза и, там, остатки шлема кожаного, командирского. А бывает, что выкапывают петлицу с ромбиком и силуэтом танка.
— Но раз понятно теперь, что он танкист, — почему его не найдут по спискам без вести пропавших офицеров?
— А он от младшего лейтенанта может быть — дрова войны, хрен их всех высчитаешь. Если б знать, что он капитан-майор, допустим, — уже проще гораздо…
Через сутки Женька Кудряшов, посланный в Любань, вернулся с исчерпывающей информацией, выписав все, что нужно.
— Значит, так. Зачитываю: «В конце тридцатых годов советское правительство проводило так называемую операцию „Z“: оказывало военную помощь китайцам против японцев, посылало танки-самолеты-артиллерию, и некоторое количество военных специалистов, которые принимали участие в действиях против японцев. Многие там погибли, многие вернулись. В августе 1938 года была создана на базе советской техники первая в истории китайской армии механизированная дивизия. Артиллеристы с крупными партиями орудий прибыли в Китай в апреле 1938 года. Они многое сделали по организации и обучению орудийных расчетов, а офицеров-артиллеристов и офицеров-пехотинцев — основам боевого взаимодействия. Инструкторы артиллерии, как и инструкторы-танкисты, принимали непосредственное участие в боевых действиях».
— Ну, это я тебе бы и так сказал, — перебил его кто-то из историков. — В Ухане памятник стоит… советским танкистам.
— Погодите. Теперь по делу. Конкретно капитан Николай Иванович Стрепетов хорошо воевал против японцев…
— …погиб под Любанью, — сказал Леша. — 60-я отдельная танковая бригада. Охренеть.
— Погоди. Так что те даже дали ему прозвище Красный Тигр. Знаменитый Красный Тигр, не помню как по-японски, — простой советский танкист, выпивший им пять цистерн крови, чья голова была лично оценена командующим сухопутными войсками в мильон иен.
— Красный Тигр? Слушайте, а разве такое бывает? — спросил кто-то из девушек.
— Если этот мужик на своем Т-26 спалил полсотни японских машин — вполне, — сказал Женька.
— Красный Тигр же, точно! — подтвердил Сюэли, вдруг досконально вспомнив рассказ экскурсовода в Ухане.
— Дальше. Познакомился-влюбился-женился в этот же период на китаянке. Это все довольно известная история в Ухане, как оказалось. Когда возвращался в Союз, жена не смогла с ним уехать, престарелые родители не давали, надо было заботиться о них. Началась война, он уехал, не успел их забрать или не смог. Ну и вот. Экспозиция музея частями есть в инете, и я распечатал… вот эту… фо-то-графию…
Женька достал листок, на котором была напечатана фотография — не очень качественно, но зато вся целиком.
— Семейный портрет советского командира с женой. Ну и вот. Если бы ты не помнил этого, ну, не был в Ухане, или с памятью у тебя было бы похуже, или не поехал бы ты в поиск в этом году — все, мы бы сейчас хрен что установили. Схоронили бы без имени.
— Слушай, но это же просто какое-то немыслимое совпадение! — ахнул Сюэли.
— Не-а, это как раз одна из невероятных случайностей войны, — спокойно сказал Леша.
С того времени, как Сюэли услышал байку Сереги Малышева, его не покидало огромное беспокойство. Чтобы как-то заглушить его, он погрузился полностью в окружавшие его повседневные дела. Он привык полночи кочевать от костра к костру: Воткинск — Казань — Ижевск — Колпино — Архангельск — Вологда, — и засыпать в чужих палатках, а утром на раскоп. Однажды он до глубины души поразил Лешу, что произошло при следующих обстоятельствах: Леша вернулся в сумерках в лагерь, под тентом у поленницы возился кто-то из дежурных по лагерю, в капюшоне и к нему спиной.
— Ну, че, как, какие дела-то тут? — спросил Леша.
— Там бронницкие лосили, нащупили воронку, копнули — наши, хабар в хорошем сохране, черепа отдельно лежат, видать, черные воронку бомбанули. Кораблев сказал, завтра мы на нее идем, потому что сегодня у нас всё по нулям, весь день лосили, одно железо, — сказал дежурный.
В этот момент Леша подошел ближе и понял, что это Сюэли. Сказать, что он обалдел, — значит не сказать ничего. Сюэли как-то произнес это все без малейшего акцента.
Вечером в палатке Сюэли сказал:
— Знаете, ребята, так странно: надо возвращаться уже скоро, дел по горло, но вот я с Серегой договорился заскочить к нему в Тихвин, вроде какое-то продолжение экспедиции, и как-то я не мыслю себе ее окончания, иногда такое чувство — просто вот невозможно, абсолютно невозможно уехать.
— А залипнуть в поиске очень легко, — засмеялся Леша.
— Ваш покорный слуга в девяносто третьем году именно таким вот образом вылетел из института, — сообщил из темноты Санек. — После майской экспедиции во Ржеве «че-то вдруг накатило» съездить еще и в Тихвин, потом, уже в августе, — снова во Ржев, тут незаметно как-то сентябрь… а ну его, институт этот, рвану-ка я еще в Тихвин, ребята из отряда, с которыми весной копал, позвали к себе, потом в Ошту — там недалеко, всего верст двести, а потом в Подольский архив на три недели, а там и 9 декабря — день освобождения Тихвина, подъем времянок и большое захоронение… Декан не понял… Зато ротный понял.