А что же с не очень далеким будущим, не пережившим катаклизмов вроде ядерной войны, или выхода к звездам, или нашествия инопланетян? К чему придет мир после нескольких десятков лет по мнению западных киномастеров?

Тут, конечно, нельзя обойти стороной отличный, серьезный, правда чересчур мрачноватый фильм “Зеленый сойлент” по роману Гаррисона “Подвиньтесь! Подвиньтесь!”. Картина повествует о глубоком демографическом и экологическом кризисе, заставляет думать, а ни в коем случае не развлекает — она предупреждает об опасности. Но это — фильм — исключение, а остальные…

“Витязи Бронкса” — Нью-Йорк конца века. Целый район — Бронкс — отдан во владение всевозможным бандам, которые воюют друг с другом. Сюжет крайне примитивен.

“Побег из Нью-Йорка” — опять самый конец века. Город превращен в огромную тюрьму. Попавший туда назад не возвращается. Внутри стражников нет, так что там царят абсолютно волчьи законы. Такова установка. Дальше опять же заурядный боевик с “незаурядным” героем.

Или вот совсем недавно появившийся на видеокассетах фильм “Бегущий человек” с суперзвездой Арнольдом Шварценеггером в главной роли.

2017 год. Главный герой — командир экипажа полицейского вертолета — отказывается стрелять в мирную демонстрацию. За это его сажают в тюрьму, а он, естественно, убегает. Его ловят и заставляют принять участие в популярнейшей телепередаче “Бегущий человек” (аналог телешоу из “Цены риска” Шекли и одноименной французской экранизации). Задача героя — продержаться три часа, а на него по очереди выпускают отборных головорезов. Само собой, суперзвезда с блеском выходит из всех ситуаций, а под конец устраивает чуть ли не революцию при помощи подполья, на которое он случайно вышел во время передачи. Фильм зрелищен, и сюжет у него весьма напряженный, а участие Шварценеггера обеспечивает ему самую широкую аудиторию. Но “Бегущего человека” можно сравнить с “Ценой риска”, так как сюжеты у этих фильмов похожи. И сравнение это явно не в пользу первого.

Да, конечно, техника в “Бегущем человеке”, особенно компьютерная, впечатляет, костюмы тоже “на уровне”, драк и стрельбы куда больше, чем в “Цене риска”. А вот логики и здравого смысла меньше и опять культ “супермена”. К тому же цели подполья показаны весьма и весьма размыто, и складывается впечатление, что и нужно-то подполье в фильме не для показа представлений авторов о будущем, а для помощи герою в нужный момент. “Цена риска”, может, и не столь зрелищен, хотя также держит зрителя в постоянном напряжении, но намного более продуман, правдив и гораздо сильнее действует эмоционально. Что остается после просмотра “Бегущего человека”? “Супермен” может все! А вот в “Цене риска” герой, выполнивший бесчеловечные условия телеигры, не получает ничего — мощная телекомпания отправляет его в сумасшедший дом. Так стоило ли авторам “Бегущего человека” брать использованный уже сюжет, переносить все действо на тридцать лет вперед, чтобы создать очередную “крутую” пустышку? Это что, спекуляция на повышенном интересе к фантастике? Конъюнктура? Просматривая все новые и новые фильмы о будущем, я склоняюсь к мнению, что в большинстве своем — именно так. Есть спрос — есть предложение, и зритель за свои деньги получает то, что хочет — мастерски сделанный “забой”, выряженный в фантастические одежды. Так же, как, например, в последнее время появилось много фильмов о восточной магии, а до этого нахлынула волна фильмов ужасов.

Главное — чтобы зритель пошел, а задаться вопросом, каким на самом деле будет будущее, задуматься, предупредить — западным кинематографистам в большинстве своем недосуг. Может быть, тут все дело значительно глубже и тоньше, и правы самые ортодоксальные из наших критиков — идет буржуазная идеологическая обработка. Ну действительно — насмотришься подобных фильмов, сам начнешь представлять себя в роли “супермена” и наплевать становится как на ядерную войну, так и на прочие катаклизмы.

Хотя тут я, возможно, и не прав.

ВЯЧЕСЛАВ РЫБАКОВ

ПИСЬМО ЖИВЫМ ЛЮДЯМ

В апреле 1983 г. в поселке Репино, под Ленинградом, проходил второй Всесоюзный семинар кинематографистов и фантастов. Тогда я был там еще в качестве гостя, в числе других членов руководимого Б.Н.Стругацким ленинградского семинара молодых фантастов, наезжавших вечерами из города на некоторые просмотры. Но именно там благодаря молодому московскому фантасту Виталию Бабенко познакомились молодой ленинградский режиссер Константин Лопушанский и молодой ленинградский фантаст Вячеслав Рыбаков. Мне было тогда двадцать девять лет, Косте — немногим больше. У него за плечами был очень сильный короткометражный фильм “Соло”, у меня — четыре опубликованных в периодике рассказа. То есть практически — ничего. Ему уже в течение нескольких лет не давали снимать, мне — публиковаться. Словом, нам сразу оказалось о чем поговорить.

Мы поговорили. В основном о фантастике, о тех возможностях, которые она дает художнику. Вскоре стало ясно, что мы понимаем ее несколько по-разному — иначе и быть не могло, — но что у нас есть масса точек соприкосновения. Прежде всего мы выяснили, что нас не очень интересует наше собственное положение на ступенях иерархической пирамиды, по которым взад-вперед бродят четыре миллиарда людей человечества. Нас волновала судьба человечества в целом. А следовательно, мы чувствовали, что имеем возможность рискнуть — начать серьезную, большую работу безо всякой уверенности в том, что она встретит радушный прием, или в том, что она непременно завершится успехом. Мы хотели ни много ни мало — улучшать мир.

А первым условием улучшения мира является его существование.

Что угрожает существованию мира? Во-первых, термоядерная катастрофа, которая в состоянии погубить мир в ближайшие годы. Во-вторых, экологическая катастрофа, которая в состоянии погубить мир в ближайшие десятилетия. В-третьих, кризис гуманизма, нарастание потребительского отношения людей к людям, которое не в состоянии погубить мир само по себе, но зато именно оно-то и принимает форму кризисов первого и второго.

Понятно, что кризис первый имел “все права” быть атакованным в первую очередь. Но если бы мы предприняли атаку только на политическую ситуацию, чреватую нарастанием термоядерной угрозы, возник бы поверхностный фильм, а мы этого никоим образом не хотели. Куда большим был соблазн атаковать кризис первый из глубины, из источников его возникновения — то есть с выходом на “вечные проблемы”, на кризис третий. А именно для этого наилучшим образом подходил фантастический прием: объявить атомную катастрофу уже разразившейся и вот тут-то и проверить, кто из людей сохраняет человечность вопреки всему, до самого конца мучительной агонии, и кто, наоборот, растерял ее задолго до взрывов. И проверить, что питает эту человечность. И что ей мешает. И что она, в конце концов, дает.

Работа началась с того, что я принес режиссеру на пробу рукописи нескольких своих “антиатомных” и вообще “катастрофических” рассказов — в большинстве своем они тогда еще не были опубликованы. Помню, весь второй вариант сценария был сделан по мотивам написанного еще в 1981 г. рассказа “Носитель культуры” — этот рассказ я не смог опубликовать и до сих пор. Правда, от этого второго варианта в окончательный текст вошли только отдельные фразы. Но настроение, общий психологический и этический фон нарабатывались именно так. Первые четыре варианта я вообще писал по принципу “пойди туда — не знаю куда”; мы — возможно, по недостатку опыта, возможно, из-за сложности темы — искали на ощупь. Эти четыре варианта были совершенно разными, и объединял их только тип главного героя.

Были, конечно, свои сложности. В одной упряжке ученик Тарковского и ученик Стругацких, да еще неопытные — шутка сказать! Режиссер, естественно, шел от образа и от настроения, я — от текста и смысла. С самого начала Костю преследовало переходившее из варианта в вариант — и вошедшее в фильм как одна из сильнейших сцен — видение идущих в вымороженное, пустое никуда одиноких детей; более того — он с самого начала знал, что в это время будет звучать музыка Форе. Было еще одно видение, очень манившее нас обоих: главный герой в акваланге вплывает в свой собственный затопленный дом. Опрокинутая мебель, игрушки сына, картины — и наносы ила, побеги водорослей, снулые рыбы… Приходилось придумывать потребность в каких-то оставшихся дома научных справочниках (вариант: в фотографии сына, которую Ларсен старается добыть во что бы то ни стало, выполняя просьбу умирающей жены), а заодно — прорыв разрушенных дамб, вроде голландских, из-за которого море затопило обжитую сушу… По многим причинам от этого видения пришлось отказаться. С другой стороны, почти постоянно Косте хотелось, например, чтобы с потолка сыпался радиоактивный песок. Вскоре я уже слышать не мог фраз типа: “он сидит, а с потолка радиоактивный песочек сыпется…”, “они разговаривают, а с потолка радиоактивный песочек сыпется…” У меня лишь хватало юмора отшучиваться: “На нем что, написано будет, что он радиоактивный?” В фильме этот кадр встречается, к моему удовольствию, лишь однажды, коротко и как бы невзначай. Но сколько мы спорили из-за этого песка! Конечно, если режиссер настаивал, я уступал и раз за разом придумывал, куда и почему должен сыпаться песочек; я понимал, что картину делать режиссеру, и в сценарии должно быть то, что он видит, а мое дело — мотивировать образы. В конце концов, у меня всегда оставалась отдушина, и вскоре я не преминул ею воспользоваться; когда я понял, что в сценарии не смогу сказать все, что хочу, я просто написал повесть “Первый день спасения”, которая была опубликована в рижской “Даугаве” осенью 1986 г., одновременно с выходом фильма на экраны. Так возникли, в общем-то, два совершенно самостоятельных и разных, но параллельных произведения. В определенном смысле — теперь это видно, хотя я не имел этого в виду, когда работал — повесть может рассматриваться как продолжение фильма: в фильме дело происходит через несколько дней и недель после войны, в повести — ровно через год; в фильме уцелевшие люди в большинстве своем уходят в некий центральный бункер, в повести их кошмарный быт под землей уже, так сказать, налажен, и в финале они выходят наружу…