Следующий вопрос, который поднял Сергий, был о кадрах священнослужителей. Поделившись трудностями их подготовки, когда перестали существовать духовные школы, семинарии, академии, он сказал, что было бы неплохо открыть несколько епархиальных библейских курсов. Сталин согласился с этим и предложил открыть не курсы, а духовные академии и училища. На это Сергий и митрополит Алексий ответили, что на открытие академий и училищ пока у церкви денег нет. Выслушав, Сталин сказал: «Как хотите, но правительство не будет возражать и против открытия семинарий и академий».

Затем Сергий обратился к Сталину по поводу необходимости издания ежемесячного церковного журнала, а также дополнительного открытия приходов в епархиях, отметив, что их осталось недостаточно для удовлетворения нужд верующих. В этой связи он сказал, что желательно наделить властью по решению этих вопросов местные Советы и епархиальные управления. Сталин заявил, что препятствий не будет.

Патриарший местоблюститель коснулся и такой проблемы, как освобождение архиереев, духовенства, находящихся в ссылках, лагерях, тюрьмах, а также о возможности нести службу, свободно передвигаться по стране тем священникам, которые отбыли наказания в местах лишения свободы. Сталин предложил Карпову изучить этот вопрос, а Сергию подготовить список священников, находившихся в заключении. Сергий особо остановился на важности открытия в епархиях свечных заводов, мастерских по изготовлению церковной утвари. Сталин не возражал. Он заверил, что церковь вполне может рассчитывать на помощь СНК СССР. Митрополит Сергий выразил просьбу о передаче церкви игуменского корпуса в Новодевичьем монастыре в Москве для размещения патриархии. Была высказана и просьба помочь с транспортом. Что же касается продуктов, то они просят не беспокоиться: всё необходимое можно купить на рынке.

Сталин ответил, что… старый игуменский корпус мало подходит под размещение патриархии: в нём сыро, холодно, темновато. Поэтому правительство, обдумав всё это, пришло к выводу предоставить церкви другое помещение, в которое можно въезжать хоть завтра. Это резиденция бывшего германского посла Шулленбурга в Чистом переулке со всей мебелью. «Здание наше, советское», — специально оговорил Сталин». /Свидетельствует М. Лобанов/

Душа кричит о помощи, когда больна и в опасности. У меня всё хорошо, но душа кричит о помощи, значит, я больна и в опасности, — молилась она — Спаси меня. Господи…

И вот однажды…

Нет, она не врезалась в столб, просто помяла крыло, «поцеловавшись» с такси. Конфликт разрешили полюбовно, таксист взялся отремонтировать машину и сделал всё в лучшем виде, но Яне пришлось с недельку поездить на такси, а то и городским транспортом. Однажды она в спешке вскочила наугад в битком набитый автобус, который почему-то промчал сразу несколько остановок, в том числе и нужную ей, где надо было забрать из ремонта «Эрику» до конца рабочего дня. Возмущаясь и колотя в кабину шофёра / «Да не остановит он, теперь только за мостом»/ — она вдруг осознала, что колотит по репродукции, приклеенной к стеклу, отделяющему кабину от салона. Это была ганина «Иоанна», видимо, вырванная из большого художественного календаря. Цветная, прекрасно напечатанная где-нибудь за бугром, большого формата.

У неё были ганины альбомы, — драгоценные подарки вездесущей Регины, — покровительницы муз, но небольшого формата — / «Сама понимаешь, там это дорого, а дают нам только, чтоб не подохли»/. — На одном была и «Иоанна», но выгоревшая, тускловатая. А тут…

— Женщина, вы что же?.. Вы что, не выходите? Что ж ты, дура, орала, стучала? Да пусти же, люди выходят!.. Дур-дом!

Намертво вцепившись в ручку кабины, получив несколько тычков и оборвав на плаще пуговицы, Яна чудом устояла в извергнувшемся из автобуса пассажирском вулкане.

Она стояла, не отпуская ручки, словно боясь, что чудо исчезнет, на самом проходе, — её толкали то входящие, то выходящие, поругивали, возмущались, и так невероятно близко темнела едва обозначенная спина Гани, глядящего на неизвестно откуда взявшийся таинственно-прекрасный лик за окном, с летящими в синие сумерки неправдоподобно длинными волосами, перехваченными старинным витым шнуром. С удивлённо приоткрытым детским ртом и огромными глазами, смотрящими как бы из самой вечности в трогательно-безнадёжном порыве догнать, обрести плоть, воссоединиться с летящим в ином измерении миром, Обречённую на разлуку с ним, по ту сторону бытия.

Что делать, как завладеть «Иоанной»? Сердце успокоилось понемногу. Яна заставила себя оторваться наконец от ручки, села на переднее освободившееся место и стала ждать конечной остановки, чтобы наедине поговорить с шофёром.

Но это был, разумеется, автобус волшебный. Он ехал и ехал себе, всё реже останавливаясь, потянулись новостройки, миновали кольцевую, а он, ссаживая последних пассажиров, летел уже по какому-то странно узкому шоссе в оправе младенчески-зелёных майских берёз, летел будто туда, в саму вечность, где покачивался перед Яной в лучах заходящего солнца таинственно-прекрасный девичий лик.

И когда она осталась в салоне одна и поняла, что автобус не остановится никогда, они приехали.

— Всё, конечная. Или назад к «Универсаму» поедем? Вы же там хотели сойти, хулиганили… И без билета.

— Я же взяла, вот.

— До Ильичёвки десять копеек, а не пять. Вот возьму штраф… Вам куда надо-то?

— Никуда, — сказала Яна, — Продай мне это, шеф!

— Что продать? Картину? Это не моя, напарника. А тебе зачем?

— Продай, это же так, репродукция. Он пьёт?

— Кто?

— Да этот твой напарник, — Яна извлекла из сумки бутылку виски, предназначенную для расплаты за «Эрику». Вместе разопьёте, а шеф? Это же так, бумажка, это мне интересно, больше никому. Художник знакомый… Гурченко повесьте. Или Пугачёву. А, шеф?..

Она почувствовала, что краснеет. Шофёр смотрел на неё в упор. Потом на «Иоанну». Снова на неё. Она была уверена, что узнать её уже невозможно, и всё же впала в панику. С отчаянной решимостью сунула ему за пазуху куртки бутылку, отодрала скотч от стекла и скатала репродукцию в Рулон.

— Опять хулиганишь?.. Ладно, выпьем за твоё здоровье. Только я назад через полчаса поеду, пойду в пруд окунусь. Тут пруд хороший.

— «Ильичёвка» это что, от «Ильича»?

— Кто его знает… Тогда уж скорее от Леонида Ильича, а не Владимира. Вон там на холме, говорят, его дача, отсюда не видно. А ещё говорят — помещик тут был, Ильичёв. Место — будь здоров. И пруд хороший…

— Так ведь холодно ещё купаться!

— Ничего, я морж. Ты пока погуляй.

Несколько пассажиров на остановке покорно смотрели, как он бежит к пруду, размахивая полотенцем.

Зажав под мышкой «Иоанну», Яна взобралась на холм и остолбенела, так прекрасна была раскинувшаяся перед ней Ильичёвка в белорозовой пене цветущих садов, в серебристой зелени ивняка над невесть откуда взявшейся речушкой в рамке поросших лесом холмов, за которыми вдали лениво плыли хлопья облаков, прочь от города. Прошло стадо норов с розовыми от закатного солнца боками. Нещадно матерящийся пастух размахивал почему-то не кнутом, а транзистором, откуда неслись «Опавшие листья» в исполнении Ива Монтана.

И тогда Яна поняла, что останется в Ильичёвке навсегда.

Ей сигналил на стоянке автобус, ещё, ещё… Яна махнула рукой, чтоб уезжали. Автобус уехал.

Не сидеть же тут, в самом деле, раскармливая комаров! Надо попытаться хотя бы снять дачу.

Была уже середина мая, сданы не только приличные дома, но и сараи. Но Яна знала, что не может ей не повезти в этот волшебный день, и уже на краю деревни набрела, наконец, на тётю Любу, которая посреди улицы ругалась с соседкой из-за комбикорма:

— А я тебе сразу сказала: бутылка — мешок, иначе не отдаст.

— Что им, опиться? Нет у меня больше!

— Деньгами давай, раз нету. Гони ещё три червонца.

— Нету у меня, говорят тебе, вчера песок свалила. На вот пятёрку.