— Садись рядом,— сказал Зайцев, обернувшись.

— Ладно, капитан, ладно,— бомжара привычно вжался в угол и как бы даже сделался невидимым — во всяком случае, заметить его присутствие в машине с улицы было трудно...

ЗАПЕРЕВ ЗА СОБОЙ ДВЕРЬ, Зайцев прошел в комнату, сел в угол у окна и закурил. Ничего здесь с утра не изменилось, только тошнотворный запах убийства немного выветрился.

— Я здесь уже бывал, ничего нового не увижу... А ты, Ваня, походи, посмотри... Чего не бывает. Вдруг озарение посетит, вдруг просветление наступит...

— Наступит, посетит,— проворчал бомж и, вернувшись в коридор, внимательно осмотрел замок. Потом уже в комнате некоторое время стоял неподвижно, рассматривая меловые контуры тел. Потом, зайдя с другой стороны круглого стола, постоял у скатерти, залитой не то подливой, не то томатной пастой, шевельнул ногой бутылку, в которой еще оставалась водка, сдвинул перекошенным своим ботинком тарелку, исподлобья посмотрел на Зайцева.— И ни одного наследника?

— Ни единого.

— Послушай, капитан... Ты всё-таки поищи здесь открытки поздравительные, телеграммы праздничные, письма... Поищи. Где-то в этих ящиках они должны быть,— бомж кивнул в сторону стенки.— А я выйду на площадку покурю.

— Кури здесь... Хозяева не возражают.

— Возражают,— бомж исподлобья глянул на капитана.— Я чую. Сигареткой угости...

Взяв у Зайцева сигаретку, бомжара заглянул на кухню, потоптался там, нашел спички и вышел на площадку. Там спустился пролетом ниже, сел на корточки в угол (усвоил где-то эту то ли зэковскую, то ли восточную привычку) и замер там с видом совершенно равнодушным и даже, кажется, сонным.

С каким-то металлическом грохотом открылась кабинка лифта, и оттуда вышел плотный мужичок с хозяйственной сумкой. Впрочем, не только сумка у него была хозяйственной — и взгляд, и повадки у него тоже были под стать сумке. Увидев сидящего на корточках бомжа, мужичок остановился и некоторое время молча его разглядывал. Осуждающе разглядывал: дескать, мало того, что по двору шастают, уже и в дом забрались.

— Ну, и что?— спросил мужичок напористо.— Как дальше жить будем?

— Даже не представляю,— честно ответил бомж.

— Переживаешь, значит?— уже с явным раздражением продолжал настырничать мужик.

— Переживаю. Обоих вот убили... Обоих.

Мужичок остановился.

— Подожди... они, Акимовы, что же, близкие твои?

Бомж промолчал.

— А я что-то тебя здесь не видел.

— И я тебя не видел,— опять честно ответил бомж.

Мужичок поставил свою сумку в сторону и присел на ступеньку напротив. Полез в карман, достал сигареты, закурил и предложил бомжаре. Тот не отказался, поскольку от зайцевской сигареты оставался лишь коротенький бычок.

— Ты что, войти не можешь?— спросил мужичок голосом, в котором уже не было ни настырности, ни осуждения.

— Да следователь там...

— Что-то он зачастил...

— Работа такая,— чуть передернул плечами бомж.

— Жалко стариков-то... Мы ведь лет двадцать с ними в этом доме живем... Жили то есть, представляешь?

— Представляю.

— Семеныч-то ко мне забегал в субботу. Водки просил.

— Пил?

— Да как... Гостя хотел приветить... А дома ни капли.

— И дал ты ему водки?

— Дал... Я говорю: неловко, мол, початая бутылка-то. А он говорит: неважно, сойдет. Схватил и побежал обратно. И всё... Пуля ему всё лицо разворотила, смотреть страшно.

— Подожди меня здесь,— сказал бомж и поднялся.— Я быстро. Не уходи.

С необычной для него сноровкой бомжара поднялся на лестничный пролет, зашел в квартиру, осторожно, не обращая внимания на Зайцева, взял с пола бутылку, за самый кончик горлышка взял и снова вышел на площадку.

— Твоя?— спросил он у мужичка.

Тот поднял глаза и подошел поближе.

— Моя вроде.

— Точно твоя?

Мужичок присмотрелся.

— Похожа. Да откуда там другой-то взяться, если он ко мне приходил?

— А сам ты где тут живешь?

— Да вот она, моя квартира, напротив. Я ж говорю, двадцать лет...

— Следователь у тебя был?

— Нет, но обещал. Грозился, можно сказать.

— Будет,— ответил бомж и вернулся в квартиру к Зайцеву.

Разложив на столе обнаруженные открытки, письма и телеграммы, тот внимательно вчитывался в обратные адреса и раскладывал всю эту почту по разным стопкам. Он даже не заметил, как бомж, взяв бутылку, куда-то с ней отлучался, а через несколько минут вернулся, положив точно на прежнее место.

— Есть улов?— спросил бомжара.

— А знаешь, Ваня, наклевывается!— охотно ответил Зайцев.

— Это хорошо,— и бомж замолчал, пристроившись в уголке дивана.

В нем была странная способность как бы выключаться из общего потока времени. Вот пристроился он на диване, затиснулся в самый угол между подлокотником и спинкой и замер — кажется, навсегда. Не было ни в его позе, ни в его взгляде, ни в выражении лица какой-то нетерпеливости, поспешности, желания куда-то идти и что-то делать. Его попросили поехать — он поехал, просили осмотреться — осмотрелся. Ему не задают вопросов — и он не лезет ни к кому со своими соображениями. Спросят — ответит, не спросят — промолчит.

— Совестливый очень,— наконец чуть слышно пробормотал бомж: похоже, для самого себя пробормотал. И только по этим двум словам можно было догадаться, что он не спит, не впал в забытье, что он о чем-то там думает. Впрочем, может быть, просто слова в его сознании, сделавшись как бы бесконтрольными, сами по себе выплывали наружу без всякой связи с происходящим.— Так не бывает,— через какое-то время добавил он.— Этого никто не сможет.

— Чего не сможет?— Зайцев, наконец, поднял голову от писем и открыток.

— Чтобы всё предусмотреть. Комета в пустоте пролетит — и то след остается. Да и пустоты никакой нет. Если пространство безвоздушное — значит, оно наполнено чем-то другим. Природа не терпит пустоты.