— Я не поеду!
— Ох, Элла!
— Пушарик мой, он мой пес, ты его мне подарил! Он у меня всего несколько месяцев, и он только-только стал привыкать ко мне.
— Элла, ему больше нравится Тим… нет, это не так, ты права, он — твоя собака. Но он всего лишь щенок, он скоро заведет себе новых друзей.
— Здесь его дом. Это несправедливо — только потому, что он собака!.. Я не поеду!
— Элла, в Израиле есть чудесные животные. Ты можешь завести себе кролика, или еще кого-нибудь.
— Мне не нужны никакие дерьмовые кролики!
— Элла!
— Я не поеду в Израиль! Я его ненавижу!
— Хорошо, хорошо… Тебе нужен именно этот пес — я посмотрю, что можно сделать. Я как-нибудь с ним разберусь. Обещаю!
— Пушарик сможет поехать?
— Я же сказал тебе! Я что-нибудь придумаю.
Они вылетали накануне Рождества. Элла не упоминала о празднике, и Гунтарсон подозревал, что ей так спокойнее. Возможно, для нее Рождество означало долгие часы, проведенные в холодной церкви, и дядю перед телевизором, и мать, пьяную еще до вечернего чаепития… В любом случае, в Центре Эллы Рождество было не очень-то радостным. Родственникам не разрешалось навещать учеников, а для того, чтобы распустить их по домам, был и вовсе неподходящий момент. Любой, кто не испытывал энтузиазма в связи с новой жизнью в Израиле, мог воспользоваться шансом и смыться. И, предав забвению свой священный контракт о неразглашении, продать свою историю газетам.
Поэтому Директор издал маленькое, но строгое предостережение, в котором говорилось о языческом происхождении праздника Рождества, и опасности скатывания в ведьмовство.
Тим проводил Эллу вниз. Этим утром он не принес ей, как обычно, Пушарика. Тим был длинноволосым кудрявым юнцом, на лице его между отрастающими щетинками в изобилии пестрели маленькие прыщики. Глаза у него были сегодня будто подернуты пленкой, веки почему-то покраснели. Тим стоял у Эллы над душой все время, пока она торопливо глотала свой завтрак. Когда он отвел ее к директору, она была словно не в своей тарелке, и ее мутило — Тим так и не дал ей возможности уединиться, и очистить желудок.
У входной двери она замешкалась, сжимая в руке сумку со сменой одежды и зеленым медведем. Много месяцев назад, сразу после исцеления Фрэнка, она распорола спинку игрушки, и спрятала внутри нее фотографию Фрэнка, на которой он был совсем малыш, на руках у матери. По крайней мере что-то, за что можно было уцепиться…
Питер стоял ссутулившись, скрестив на груди руки. Его плечи выдавались вперед, словно он пытался от чего-то защититься. Он не сделал ни шагу вперед, чтобы поздороваться с Эллой.
— Мне очень жаль, что так вышло с твоей собакой, Элла, — произнес он.
Элла моргнула.
— Ты сказал, что он может поехать. Ты обещал! Он должен ехать!
Холодные глаза Директора вцепились в длинноволосого юнца, стоящего рядом с Эллой.
— Ты что, не сказал ей?!
Тим попытался что-то ответить, но у него перехватило горло, и на ресницах выступили слезы.
— Я велел тебе сказать ей!
Тим отчаянно хватанул воздуха, и отвернулся от Эллы.
— Где Пушарик?! Почему он не пришел?!
— Элла, Элла, перестань! Я куплю тебе нового… Пушарик вчера ночью выбежал на улицу.
— Он бы не стал убегать!
— Кто-то оставил дверь открытой.
— Я никуда не поеду, пока он не вернется!
— Элла, мне очень жаль, но он не вернется.
— Мы можем пойти его поискать! Не может быть, чтобы он потерялся, ведь здесь везде стены. Он просто прячется.
— Элла, его заметил один из больших псов. Он… на него бросился.
— Вот поэтому он и спрятался… — она уставилась на Гунтарсона. — Но ведь он не ранен, нет?!
— Должно быть, он недолго мучился, — Директор потянулся к ней, чтобы утешить, но впервые за все время она не захотела, чтобы он прикоснулся к ней.
Вместо этого она прижала к груди сумку.
— Бедный Пушарик, я так расстроился…
— Он не умер! Он всего лишь щеночек! Эти большие собаки, они бы не стали делать ему больно! Это какая-то другая собака!
— Да ладно тебе, Элла, ну как бы сюда могла попасть чужая собака?
— Так значит, — медленно выговорила она, — он не поедет в Израиль?
— Хотел бы я, чтобы он мог поехать…
— Ты обещал!
— Откуда мне было знать, что так случится? Это трагедия, — поспешил он добавить.
— Никто никогда раньше не оставлял двери открытыми!
— Это был несчастный случай…
— Да и вообще, зачем ему понадобилось выбегать?!
— Может, он заметил кролика, и решил поохотиться. Понимаешь? По крайней мере, он в тот момент, возможно, был счастлив…
— Здесь нет никаких кроликов. Их бы поймали эти большие собаки!
— Элла, не накидывайся на меня! Это ведь не я выпустил твою собаку!
— А тогда кто?
— Не знаю… Но я узнаю!
— Это Тим? Ты поэтому хотел, чтобы он сам мне сказал?
— Да… Не знаю!.. Я обещаю, что куплю тебе другого!
— Ты обещал, что у меня будет Пушарик!
— Иисусе! Элла, это всего лишь собака! Ты стоишь здесь и споришь со мной из-за собаки, а могла бы в это время молиться и спасать жизни детей! Больных младенцев! Кто важнее — собака или дети? Ради Бога, веди себя соответственно своему возрасту! Тебе ведь уже пятнадцать… Смотри, там ждет вертолет, новенький сияющий белый К.44, четырехместный! Ну, разве не здорово?.. Мы полетим в аэропорт на классном вертолете, а там пересядем на самолет. И я буду сидеть рядом с тобой всю дорогу! Даже читать или работать не стану, если хочешь — будем только разговаривать, все время! Если будет страшновато — сможешь держаться за мою руку. Ну, как тебе? Неплохо звучит, а? А теперь давай сюда сумку…
Когда Гунтарсон дернул к себе ее чемоданчик, раздался звук — визг, какой бывает, когда ведешь пальцем по мокрому стеклу стакана, круг за кругом, все быстрее, все сильнее нажимая… Он не обратил внимания. Звук, как привязанный, висел над ним, пока он шагал по траве, и запихивал сумку в салон за местом пилота.
Потом он тащил Эллу за руку через лужайку, а она оглядывалась по сторонам, пытаясь по каким-нибудь признакам определить, где погиб ее Пушарик.
Пилот вертолета, мужеподобная женщина с коротко стриженными, выкрашенными хной волосами, вся извертелась, пытаясь найти источник шума.
— У нас тут что-то барахлит, сэр, — позвала она из кабины.
— Наплюйте!
— У вас что, какие-то электрические приборы в этой сумке?
— Это просто особенность Эллы, — ответил Гунтарсон, втаскивая девочку в пассажирскую кабину, и сажая рядом с собой. Он потянулся через нее, чтобы пристегнуть пассажирские ремни.
Стрелка термометра прыгнула, как будто ее дернули. Пилот в недоумении уставилась на нее. Стрелка добралась до последней отметки в красном поле, и застыла там, дрожа от напряжения, прежде чем откатиться к нулю.
Гунтарсон проследил за ее взглядом.
— Это всего лишь Элла. Она не нарочно, просто она перенапряглась.
Пачка «М+М's» пролетела между их плечами и ударилась, будто взорвавшись, о стекло; конфеты рассыпались по приборной панели. Визг стал громче и запульсировал.
— Мне всё равно, нарочно это или нет, — пилот стянула с себя наушники. — Я с ней не полечу!
— Если вы хотите, чтобы завтра у вас все ещё была работа — полетите!
Раздался звук, похожий то ли на удар, то ли на громкий хлопок — и кокпит сотрясся, как будто по нему ударил сильный порыв ветра.
— Ни в коем случае, мистер Гунтарсон! И не ждите, что я полечу в таких условиях!
— Элла — ваш начальник. Вы не можете отказаться!
— Ради её безопасности, также, как ради своей, да и вашей тоже — я должна быть уверена в том, что приборы исправны.
Гунтарсон повысил голос, перекрикивая усиливающийся звук:
— Это ваш последний шанс! Предупреждаю!
Горсть мелких камней загрохотала по дну машины, а в дверь влетел небольшой булыжник. На секунду в кокпите стало тихо, а потом по нему ударил еще один камень — с силой, достаточной, чтобы осталась вмятина.