Александра Яковлевна Бруштейн

И прочая, и прочая, и прочая

От автора

Труден конец человеческого пути. И всего тяжелее — последние, вечерние версты!

Ноги устали ходить-шагать. Знобко от надвигающейся ночной прохлады. Неуютно, одиноко. И всего тяжелее — темно.

Вот тут и зажигаются они, вечерние огни. Иные светят из прошлого, — их зажигает память. Другие приветно горят из вчерашнего. Есть такие, что сверкают совсем рядом — из нынешнего. Но самые дорогие те, что угадываются в завтрашнем!

Вечерние огни снимают усталость, прогоняют холод, темноту, неуют. Потому что за ними — люди!

Здравствуйте, люди!

1. Поезд не пойдет

В минуты, когда судьба особенно неожиданно стукает человека по лбу, человек не должен взглядывать в зеркало хотя бы даже случайно: уж очень растерянно-глупой кажется ему тогда собственная физиономия.

К сожалению, я вижу себя в зеркале именно в такую минуту. Словно оглушенная неожиданностью, стою я, одетая, в шубе и шапке, — стою между чемоданом и портпледом, аккуратно затянутым в ремни. Еще пять минут — и я уехала бы на вокзал с моим маленьким сынишкой Колобком! Муж мой, военный врач, вчера вечером внезапно получил предписание от начальства: ехать срочно в Прибалтику. Зачем — об этом ему окажут по прибытии на место. Железная дорога от Новгорода, где мы живем, до узловой станции Чудово (Николаевская железная дорога — Петербург — Москва!) вчера еще не бастовала, хотя угроза остановки движения висела над ней ежечасно. Боясь оставить меня с Колобком одних в Новгороде (время-то ведь какое — октябрь 1905 года!), муж, уезжая, наказывал мне срочно, в одну ночь, собраться и уехать к родителям, в мой родной город, — благо и эта железнодорожная линия вчера еще не бастовала. Товарищ наш, железнодорожный рабочий Накатов, обещал мужу, что утром сам посадит меня с Колобком в вагон.

И вот сегодня с утра я собралась ехать на вокзал. Одела Колобка, оделась сама. Иван, денщик мужа, взялся было уже за ручки чемодана и портпледа, чтобы вынести их за нами в пролетку. Я надела одну калошу…

А вторую надеть и не пришлось! Кто-то дробно-дробно загрохотал кулаком в нашу входную дверь и, сильно окая, закричал пронзительным, счастливым голосом:

— Отоприть! Беда!

Это Кланя, служанка нашего старшего врача, Михаила Семеновича Морозова, принесла мне от него записку, торопливо нацарапанную на клочке бумаги:

«А.Я.! Сейчас звонил по телефону с вокзала какой-то Накатов, просил срочно сообщить вам, что ехать нельзя: железная дорога забастовала. Если даже удастся выехать из Новгорода, все равно застрянете в пути».

Ну что ж? Все ясно. Круг бастующих железных дорог замкнулся: всероссийская забастовка. Накатов, спасибо ему, предупреждает, чтобы я зря не тряслась с Колобком по мерзлой осенней грязи на вокзал (в оба конца — верст десять — двенадцать).

Так я и стою в передней среди своего дорожного багажа, в одной калоше. Второй немедленно завладел Колобок. В своей шубке он совсем как бочоночек на коротких ножках! Он деловито старается напялить мою калошу на собаку Мику. Уж если не на лапу — с лапы калоша сваливается! — то хоть на голову, как шляпу. Почти все собаки — прирожденные воспитатели, терпеливые и снисходительные к детям: умная Мика стоит неподвижно, чтобы не кувырнуть не твердого еще на ногах Колобка, но, наверное, ей надоела его возня. Нелегко и самому Колобку, — от напряжения он сердито пыхтит и даже высунул кончик розового, как у котенка, языка.

Денщик Иван смотрит на меня вопросительно, даже чуть жалостливо. Он понимает, что произошло какое-то неожиданное и неприятное осложнение. Как свой, как член семьи, Иван волнуется: почему я медлю, почему мы не едем на вокзал, ведь уйдет поезд, без нас уйдет! Однако никаких вопросов он не задает: знает службу. Он — денщик, солдат. Солдату полагается «весело смотреть в глаза начальству» и даже «есть начальство глазами». Спрашивать о чем бы то ни было ему не положено, он должен лишь отвечать на задаваемые ему вопросы. Для ответов существуют установленные исстари формулы: "Так точно!», «Никак нет!», «Не могу знать, ваше благородие!» Немало труда положено нами на то, чтобы, возвращаясь из утреннего похода на базар — с корзинкой, откуда выглядывают голова волховского налима, кочан капусты и картуз с ягодами, — он не гремел на весь дом: «Честь имею явиться!» (Это — тоже принятая формула.)

Вот почему Иван и сейчас молча ждет, пока я сама объясню ему, что именно свалилось на меня с бумажного листка, принесенного Кланей.

— Вот, Иван… бормочу я растерянно. — Такое дело…

Иван воспринимает это как сигнал, что семафор открыт и можно прервать молчание. Он спрашивает с тревогой:

— Иль стряслось что? С их благородием?

«Их благородие» — моего мужа — Иван любит даже больше, чем Колобка. От уважения и любви к «их благородию» Иван, передавая какие-нибудь подлинные, сказанные мужем, заключает их в некие «голосовые кавычки»: произносит их тоненькой фистулой (а у мужа — баритон). Например, Иван рассказывает собственным голосом:

— Нынче мне их благородие сказали:

И — тонким фальцетом:

— Что же ты, Иван, голова садова, книги мои платяной щеткой чистишь? Тряпку бы взял…»

И — снова собственным голосом:

— Теперь так и буду. Тряпкой то есть…

Объясняю Ивану, что случилось: ехать нам нельзя, дорога стала. По какой причине и для чего железнодорожники бастуют, Иван знает.

— Ишь ты… Остатние, значит, пошабашили! — отвечает Иван с удовлетворением. — Ну, давай бог, в добрый час! Может, чего и добьются.

Подумав, он добавляет:

— И ведь хорошо, что дома остались! Время-то вон какое баламутное… Поехали бы, да вдруг нас с дитем в пути затерло!

Конечно, он прав: дома нам с Колобком спокойнее.

— Ну-к, ваше благородие, господин поручик Колобок, — обращается Иван к Колобку, присев перед ним на корточки, — айда мы с тобой в лавку за провиантом. Жить-то, мил друг, надо? Пить-есть надо?

— Нада, нада! — восторженно пищит Колобок и сам тянется к Ивану на руки.

После их ухода я, — как говорится о демобилизованных на языке официальных документов царского времени, — «возвращаюсь в первобытное состояние»: снимаю шубу, шапку и единственную калошу. Потом сажусь и думаю. Подумать надо о многом.

Вот, значит, и свершилось то, о чем мечтали все мы, все обитатели «глубинок», захудалых городов и сел российских: революция наконец приблизилась вплотную и к нам!

И от этой мысли меня заливает надеждами, — ведь подумать только, где мы живем, какая вокруг нас обстановка!

2. Где мы живем?

Из-за двойных оконных рам, вставленных уже по-зимнему (вставлял и замазывал рамы душевнобольной-хроник Филя, старик с разбойничьей мордой и клокастой, пегой, рыже-седой бородой), доносится привычный рокот мужских голосов. Так шумят школы во время перемены. Так же — непрерывно, множественно, но еще и торжественно-хорово — гудят телеграфные столбы, если приложить к ним ухо. Лишь, в отличие от школьного гомона, здесь не прорываются смех и веселые восклицания, нет и успокаивающей ровности глубокого дыхания телеграфных проводов. Здешний гомон, скорее, угрожающий по интонации, его все время прорезают яростные крики, из зарешеченных окон вырывается разнообразная брань, почти всегда грубая и циничная.

Этот большой каменный корпус, рядом с которым мы живем, — «беспокойное мужское отделение» земской психиатрической больницы в селе Колмове близ Новгорода. Муж мой работает в этой больнице врачом-ординатором.

В прежнее время беспокойных душевнобольных звали «буйными». Вообще-то они, конечно, буйные и есть. Соседство с ними не очень приятно. Гомон больных не смолкает круглые сутки. Ночью он только несколько ослабевает: многие больные опят. Но иные продолжают и ночью бормотать, разговаривать вслух, даже кричать. Случается, что Колобок, проснувшись ночью от криков, прислушивается и говорит опасливым шепотком: