И вообще для меня всегда мучителен окончательный выбор, окончательное решение. И даже тогда, когда я на что-либо все-таки решаюсь, потом еще долго сомнения и неуверенность истязают меня. Все время кажется, что для решительного действия надо было еще многое узнать, многое учесть, до чего я не дошел, не докопался. И это неучтенное представлялось главным.

Для Ксении Филипповны существовали прежде всего простые и ясные состояния: смерть и рождение, спокой­ствие и беда, бедность и обеспеченность, здоровье и хворь, честность и воровство, любовь и ненависть. Опи­раясь на них, она довольно точно охватывала сущность явления, сущность человека. А все остальное было блажью или шелухой. И, признаться, меня очень смуща­ло, когда Ксения Филипповна смеялась над слухами и разговорами о том, что исчезновение Маркиза — дело рук Чавы. Может быть, она была все-таки необъек­тивной?

Я терялся в догадках, чем вызвано поведение Ракитиной. А Арефа все не ехал и не ехал, и меня самого тянуло сесть на мотоцикл и отправиться на хутор. Не поехал я единственно из-за того, что мы могли разминуться.

Потом к сельсовету подкатила грузовая машина — старый колхозный «ГАЗ-53». В ее кузове шумели, горла­нили женщины. Я подошел к окну, чтобы лучше разгля­деть, что происходит. Брань все разгоралась, и я увидел, что на землю через борт кто-то старается стащить Сычо­ву, с красным от злости лицом.

— Товарищ Кичатов, Дмитрий Александрович! — громко крикнули с улицы.

Я узнал одну из моих помощниц — Любу Коробову. Пришлось выйти. Люба вместе с двумя ребятами-дру­жинниками держала за руки жену моего предшествен­ника, поливавшую их отменной руганью.

— Вот, задержали с поличным! — сказала Люба.

— Породистая несушка! Зараз полсотни яиц снес­ла! — крикнула одна из женщин, стоящих в кузове.

Вокруг засмеялись.

Опять Сычовы, пропади они пропадом! Ну и семейка!

— У-у, кирпатая! — зашипела задержанная на Любу Коробову, стараясь высвободить руку.— Рожа ни на что не гожа, так подалась к парням в дружину. Тьфу, пугало огородное!

Люба залилась краской. Только кончик носа и мочки ушей побелели от обиды.

— Сычова, прекратите ругаться! — строго сказал я.

— Чего она хватает! — огрызнулась та.— Пусть у завфермы спросит — мои это яйца, на трудодни…

— Врет,— перебила дружинница,— ворованные.

— Ах ты, шалава степная! — заорала Сычова.

— Прекратить! — рявкнул я.— Вы, гражданка Сычо­ва, не имеете права оскорблять представителя власти.

— В гробу мы видали таких представительниц… Ребята, помогавшие Коробовой, смущенно молчали.

То ли боялись злого языка Сычихи, то ли им было стыдно связываться с женщиной.

— Пройдемте,— кивнул я на дверь сельсовета.— Разберемся в спокойной обстановке.

— Пусти, говорю! — рванулась снова Сычова.

— Отпустите ее, Люба… Она сама пойдет,— спокой­но сказал я.

Сычова, освободившись от дружинников, пошла к дверям, широко расставляя руки. Тут я только заме­тил, что на кофте у нее застыли желтые подтеки.

Вместе с нами в комнату милиции набилось еще чело­век шесть колхозниц, ехавших в машине.

— Садитесь,— предложил я всем.

Станичники расположились, кто на стульях, кто на диване. Лишь одна Сычова потопталась на месте, но не села.

— Не может она сесть,— хихикнула одна из кол­хозниц.

— Почему? — строго спросил я.

— Боится, что яйца раздавит,— не унималась кол­хозница под смешки присутствующих.

— Отставить шуточки,— остановил я их и спросил у Любы: — Расскажите, как все произошло. С чем вы ее задержали?

— С яйцами,— ответила девушка.

— Где они?

— Под кофтой,— сказала девушка.— А вы отверни­тесь, Дмитрий Александрович… И вы, ребята, что устави­лись?

— Пошли, выйдем,— предложил я дружинникам. .

Мы вышли в коридорчик. Парни хихикали, перемиги­вались. Я видел, что им очень хотелось бы поскорее от­сюда удрать. В станице их теперь засмеют: с бабой свя­зались, да еще при каких обстоятельствах.

— Можно! — крикнула Люба.

На столе, на газете, высилась внушительная горка яиц, грязных, в курином помете. Несколько штук было раздавлено. Белая скорлупа заляпана белком и желтком.

Нарушительница сидела на диванчике, запахивая кофту, чтобы скрыть желтые разводы.

— Сорок четыре — это же надо ухитриться!

— Мне их выписали на трудодни,— мрачно твердила Сычова.— Спросите у завфермой.

— А почему тогда вы прятали их за пазухой? — спро­сил я.

— Не прятала. Сумку дома забыла…— отвечала она уже не так уверенно.

— Гражданка Сычова, давайте лучше начистоту. Вы эти яйца украли?

Она посмотрела на меня с ненавистью.

— Я спрашиваю,— повторил я.

— Не буду я тебе отвечать. Как бы ни сказала, все равно в каталажку меня отвезешь.

— Если надо будет, отвезу.

— Это тебе как маслом по сердцу,— ухмыльнулась она.— Погоди, мы на тебя управу найдем…

— Давайте не «тыкать»,— сказал я, едва сдержива­ясь, чтобы не сорваться.

— Завидуешь,— не унималась Сычова,— завидуешь, что у моего мужа был авторитет, а у тебя нету… Девок в свою компанию тащишь! — Она указала на Любу.— Знаем, для чего ты с ней в физкультурном зале запира­ешься…

Люба Коробова смотрела на нее, расширив глаза. — Сычова, не забывайтесь! — задохнулся я.

— Я тебе отвод даю. Имею право! — вдруг закрича­ла она во весь голос— Отвод даю! Граждане, товарищи, он меня специально засадить хочет! Интерес у него есть…— Протянула она руки к присутствующим: — По закону он не имеет права, Митьку извел…

— Маша, Маша, не лезь в бутылку,— загомонили ра­зом колхозницы.

— Напортишь себе!

— Так накадишь, что святых задымишь…

— Опамятуйся, дура!

— Все, поговорили! — сказал я громко. В комнате наступила тишина.— Будем составлять протокол.

Крик Сычовой сменился рыданиями. И пока женщи­ны успокаивали ее и отпаивали водой, я стал выяснять у Любы, как все произошло.

Дружинники, оказывается, караулили несколько дней. Все больше утром и вечером, после окончания ра­боты птичниц. Но впустую. Несколько работниц попа­лись с яйцами. Но это был пустяк: два-три яйца всего.

А сегодня днем идут они по дороге от птицефермы. Люба сразу заприметила, что впереди шагает Сычова. Да как-то не так. Руки неестественно растопыривает. На­гнали они ее, нарочно разговорились. Сычова все стара­лась отстать. Тут как раз проезжала машина с колхоз­никами в центральную усадьбу. Ребята остановили ее. Сычовой ничего не оставалось делать, как полезть с ними в кузов. Пробралась она к кабине, стала держаться за борт. И уже около самой Бахмачеевской шофер остано­вился почему-то, а затем резко рванул вперед. Ну, она привалилась грудью к кабине. И потекла из кофты яич­ница…

 

Я тебе отвод даю. Имею право! — вдруг закричала Сычова во весь голос.

Мы составили протокол, все честь по чести. На всякий случай я позвонил на птицеферму. Конечно, яйца оказа­лись ворованными.

Я колебался, что делать с задержанной. Пугнуть — как советовал Нассонов? Такую не запугаешь. Сколько раз сходило с рук. Еще больше обнаглеет. Наказать? Представляю, какую бучу поднимет ее муженек!

Я прошел в кабинет Ксении Филипповны и позвонил председателю.

Он попыхтел в трубку, покрякал. И спросил:

— Значит, много шуму наделал?

— При чем здесь шум? Хищение налицо. Вы бы слы­шали, как она крыла всех.

— От этого, положим, не умирают,— усмехнулся Геннадий Петрович, сам любивший крепкое словцо.— А вот воровство пресекать пора. Скажи, как это она ухит­рилась столько яиц в пазуху упрятать?

— Ухитрилась,— сухо сказал я.

— Коммерсантка.— Он помолчал.— А зачем, соб­ственно, ты звонишь мне?

— Ваше ведь задание выполнял,— в свою очередь усмехнулся я.

— Выношу благодарность перед строем.

— Спасибо.

Я медлил. Чувствовалось, что Нассонов тоже не хотел заводить дело далеко. Он откуда-то пронюхал, что Сычов слал на меня анонимки… Сычов лягается больно.  Повезу в райотдел,— сказал я.