Он присел на седло мотоцикла, а шляпу швырнул на верстак Орлова.

— Здесь и мастеруешь?..

Белозеров обвел взглядом кирпичные стены, полки, заставленные всевозможными предметами автомобильного хозяйства, чисто подметенный цементный пол в черных масляных пятнах, старые покрышки в углу, положенные одна на другую так, что, казалось, это свернулся кольцами огромный удав.

— Мой батя был ковалем, — вдруг поведал он, — а я у него подручным, когда в отпуск наезжал. Тоже вот любил старик порядок... Короче: есть, комбат, боевое задание, даю тебе обстановку... Карта нам не понадобится.

И он опять хохотнул, — он был неузнаваем, весел и возбужден, как именинник.

А далее он сообщил, что вечером сегодня ему предстоит рандеву, как он выразился, с бандитом, ограбившим его магазин. И, веселясь и похохатывая, шлепая себя по коленям, Белозеров рассказал Федору Григорьевичу свою историю: и то, как он поверил мерзавцу, и как был обманут, и как человек, едва не погубивший его, нежданно объявился и назначил ему свидание.

— Я уж стреляться хотел, ей-богу! Если б не чистый случай, я бы уж того — общий привет! — Белозеров признавался в этом теперь, как в чем-то комическом. — Ты же должен понять: как бы я сумел оправдаться, кто бы поверил, что я не замешан?! Да я и сам не поверил бы, если б узнал такое о ком другом. Ну, а сейчас мы еще повременим...

Он сидел напротив входа, и солнечный луч, проникший в щель неплотно притворенных ворот, освещал только половину его большого, остроскулого лица с прищуренным глазом и крупную, с растопыренными пальцами руку, обхватившую колено.

— Я этого Ваньку Каина возьму живым или мертвым! — закричал Белозеров. — Во-первых, я хочу, чтоб он вернул, что награбил, — свой должок. Во-вторых... Само собой понятно, что во-вторых... И к тебе, комбат, у меня просьба — ты же военный человек... И, как говорится, в решающий момент в решающем пункте желательно иметь превосходство в силах — альфа и омега. Я в общем-то и один управился бы с этим типом — трусливая же публика. Но, может, понадобится связь, мало ли что?.. Почему-то вот Бояров назначил мне рандеву за городом.

Федор Григорьевич прислонился боком к верстаку; солнце, сквозившее сзади, пронизывало его седой ежик — точно светлый газ стоял над головой.

— Туда километров пятьдесят будет. — Белозеров назвал станцию по Белорусской железной дороге. — В восемнадцать мы выедем, за час с четвертью — за полтора доедем, ну и там на все про все час-полтора надо положить... — Он, как видно, и мысли не допускал, что Орлов, его боевой товарищ, способен уклониться от участия в этой операции. — Честно говоря, я не к тебе первому обратился, — покаялся он перед Федором Григорьевичем. — Я после того, как мне этот тип позвонил, — я к Фомину стал дозваниваться. Ты его помнишь — начальник разведки, старший лейтенант, он сейчас тоже в Москве, на полной пенсии. Уехал, сказала мне жена, в санаторий для сердечников, — вот оно как! Я тыр-пыр, нашел в старой книжке телефон Велосипедова — этот уже в сорок третьем к нам прибыл, интендантом, а попросился в пехоту, в строй, — чудаковатый был хлопец, орел! Помер, оказывается, в прошлом году — вот те раз! — молодым еще помер...

— К шести мне надо быть у тебя, так, что ли? — проговорил раздумчиво Федор Григорьевич, вроде бы прикидывая, успеет ли.

Но, в сущности, ему требовалось время, чтобы подавить в себе досаду: очень уж некстати пришлась сегодня просьба Белозерова о помощи. Сегодня как раз к Федору Григорьевичу должен был прийти вечером возможный покупатель его мотоцикла: мешкать с этой продажей после того, как рухнули надежды на казенную дачу, было уже просто страшно. Да, честно говоря, и операция, в которой позвал принять участие Белозеров, представлялась Федору Григорьевичу вовсе не такой простой. Он получше, пожалуй, чем его бывший командир, знал эту уголовную публику: едва ли отъявленный негодяй, предавший Белозерова, сам в припадке раскаяния искал встречи с ним для того лишь, чтоб повиниться. Ну и конечно, не все там были трусы, попадались и смелые люди.

— Можно и в половине седьмого нам выехать, — сказал Белозеров. — За час доберемся.

Федор Григорьевич долго не отвечал, и Белозеров даже растерялся, так озадачило его это молчание.

— Ты что, занят вечером? — Он соскочил с мотоциклетного седла. — Вот неладно как! Ты очень занят?

Теперь он стоял весь на свету, и Федор Григорьевич видел, как прямодушно он был огорчен, только огорчен, — ничего больше лицо его не выражало.

— А позднее ты не можешь? Хотя в семь уже будет поздно, — проговорил он. — Что же теперь делать?.. Переменить время я не могу — мне звонить Боярову некуда.

И у Орлова мелькнула мысль, что само это приглашение на рандеву тоже могло быть ловушкой, чем-то таившим в себе новую опасность для Белозерова.

— За бензин будешь платить? — спросил Федор Григорьевич.

— За какой бензин? — не понял Белозеров.

— Туда пятьдесят километров, обратно пятьдесят, да еще там, наверно, накрутимся, — сказал Федор Григорьевич. — Запишу на тебя по себестоимости. — Он улыбался.

— Ох, комбат, убил ты меня!

И Белозеров закатился своим гремящим хохотом. Провожая его со двора до выхода на улицу, Федор Григорьевич все ж таки заметил:

— А почему бы тебе не съездить сейчас на Петровку, тридцать восемь, а? Не поставить в известность?..

— Боюсь спугнуть друга, — нельзя мне там с милицией появляться. И некогда уже, комбат! — воскликнул азартно Белозеров. — Я милицию поставлю в известность, когда деньги в кассу положу.

Орлов кивнул, — он понимал Белозерова, которому хотелось все сделать немедленно и своими руками.

На квартиру к Федору Григорьевичу Белозеров так и не заглянул, пообещал прийти в другой раз, вечерком, и уже посидеть основательно, вспомнить прошлое.

...К вечеру снова собрался дождь: сушь, стоявшая почти весь месяц, сменилась ливнями, проливавшимися ежедневно. Орлова и Белозерова дождь настиг за Окружной дорогой — короткий и обильный, при чистом солнце, слепой, как его называют. Они промчались сквозь его белесую, наполненную матовым светом толщу, точно нырнули в шумливый, крутой поток, и тут же вынырнули на противоположном берегу. Но за те минуты, что они окунулись, они порядком вымокли, лица их были залиты, пиджаки, пробитые насквозь на плечах, на груди, отяжелели от воды.

— Разверзлись хляби небесные! — прокричал Белозеров, испытывая полный восторг.

И даже Федору Григорьевичу пришелся по душе этот свежий, мгновенный душ на ходу.

— Грибной дождик! — крикнул он. — И для ягоды хорошо...

Всё сразу же заблестело, засветилось и выглядело, как после большой приборки: пыль и грязь смыты, но вещи еще не встали на свои места. В небе царила дивная неразбериха: быстро уносились обрывки дымно-лиловой тучи, выше них плыли темно-розовые облачные клубы, а в зените, на промытой голубизне, расплывчато возникла семицветная полоса — воздушный обломок радужной арки. На земле встрепанные березки окутались ярко-зеленым ветреным мерцанием, мокрый асфальт отливал сиреневым блеском, а впереди, на гребне переката, шоссе сделалось зеркальным, и в нем отразился кусок неба с краем розового облака.

Орлов не досадовал больше на Белозерова за эту поездку — и ему тоже, как видно, надо было встряхнуться, оторваться мыслями, хотя б ненадолго, от своих обычных дел и забот... Но главное заключалось не в этом: неожиданно, прямо как в сказке для дошкольников, где доброе дело никогда не остается без награды, решился — и необычайно легко, в течение каких-либо десяти минут, — самый трудный и самый важный для Федора Григорьевича вопрос. Это было, как дар сжалившейся наконец-то судьбы. Вскоре же после ухода Белозерова к нему явился Жаворонков (и надо же было, чтобы все произошло в один день!) — пассажир-инвалид, которому он как-то одолжил пять рублей. Деньги Жаворонков давно вернул, а сейчас этот славный, благородный человек, садовод по профессии, притащил корзинку с яблоками-скороспелками нового сорта, что сам он вывел. Яблоки, называвшиеся «виктория ранняя», оказались кисленькими, но приятными по запаху, напоминавшему клубнику. А затем случилось чудо: Таня без всякой задней мысли обмолвилась, что вот трудно найти под Москвой недорогую дачу, и Жаворонков пригласил их на лето к себе. Да не просто пригласил, а, придя в волнение благодарности, стал просить не отказать ему. За городской чертой в большом саду у него был коттеджик: три комнаты с кухней, с удобствами; две комнаты пустовали с тех пор, как от него ушла жена. И то, что они пустовали, было поистине грешно: лучшего места для отдыха не существовало — фруктовый сад, цветники, пруд, а в полукилометре лес и речка, — все это, искренне радуясь, обещал Орловым Жаворонков. О плате за комнаты он не хотел и слышать — домик же был казенный! Словом, договорились, что в следующий нерабочий день Федор Григорьевич и Таня приедут смотреть этот его райский сад...