— Да, — послышался в трубке голос без красок и интонаций.

Она представилась как жена профессора Рускина. Четвертый человек дорожил своим сыном — и не забыл, кто вернул ему жизнь:

— Да, да…

Более яркие эмоции на его уровне, вероятно, не были приняты.

Маша попросила принять ее в тайне от мужа.

— От мужа? — Смысл ее просьбы и гипнотические свойства ее голоса заставили окраситься эмоциями и его голос. — Это срочно?

— Очень! — ответила Маша так, что срочность не вызывала сомнений. — Мне бы хотелось с вами увидеться завтра.

— Завтра Старый Новый год… Но если срочно, так и быть.

«Мне бы хотелось с вами увидеться» — эта фраза, может быть, подтолкнула его на согласие и позволила произнести то, что уж вовсе противоречило рангу.

— Мне кажется, у профессора обаятельная жена, — сдержанно прококетничал он в телефонную трубку. Из истории было известно, что повелевать владыками, а то и определять судьбы империй — это было призваниями и привилегиями иных женщин. В прямом смысле иных, ибо Маша на себя столь редкостные качества не распространяла.

Аудиенция была назначена на пятнадцать часов.

— После обеда, — пояснил он, видимо придавая трапезе большое значение.

— Мне выпишут пропуск? По паспорту я — Мария Андреевна Беспалова.

— В первом подъезде вас встретят. Покажете документ. — Он сделал уверенное ударение на втором слоге. — Не забудьте: первый подъезд.

Через другой, не первый, путь к нему пролегать не мог.

15

— Константирую, что у профессора очень прекрасный вкус, — окинув Машу высокомерно-оценивающим взглядом, проговорил четвертый человек в государстве. И Маша опять вспомнила, что носила его портрет на октябрьской демонстрации, что день был дождливый и краска с портрета стекала ей на лицо. «За что же портрет, если он так настойчиво «константирует», щедро даруя и без того тягучему слову лишнюю букву «н», а вкус моего мужа обзывает «очень прекрасным».

Первой же своей фразой четвертый человек представился Маше полностью. Русские самодержцы к семи или десяти годам владели всеми главными европейскими языками. А этот, тоже владея Русью, даже языком ее не владел. В речах и докладах он наверняка величал тот язык «великим и могучим». Сам же, в отличие от языка, оставался только могучим.

«Зачем я обо всем этом думаю? Ведь пришла я за помощью. За спасением…» — попыталась осадить себя Маша. Но попытка удалась не вполне.

Николай Николаевич был вторым в министерстве, а этот — четвертым во всей державе. И кабинет его, соответственно, мог вместить в себя несколько шереметовских кабинетов.

Он пригласил Машу побеседовать в комнате отдыха. И прошел туда первым, так как она, хоть и была женщиной, но в первых людях страны не значилась.

Комната приспособилась для отдыха обстоятельного и не обязательно наедине с самим собою: привольная тахта; горка красного дерева — самонадеянная, перегруженная хрусталем, напитками и вазами с фруктами. Все здесь знало себе цену…

«Это тебе не ваза с конфетами в кабинете у Розы! — подумала Маша. — И все для него? Так убедительно опровергающего свои портреты?..» На том, что когда-то сползал краской ей на лицо, четвертый выглядел бравым политическим капитаном, по-волевому провидящим рифы и айсберги, кои не опасны его кораблю, и заветные берега, к которым он, без сомнения, приведет. В реальности же лицо было вяло-барственным, а необъятный на портрете лоб до такой степени лишился простора, что на нем одинокой бороздкой уместилась только одна-единственная морщинка.

— Присаживайтесь… — Он указал на тахту жестом, не предвидящим возражений.

Неверно произносящего какие-либо слова непременно тянет на них, как преступника на место его преступления.

— Я еще раз константирую, что профессор — во всем профессор. — Для него это был почти афоризм. Высокомерие чуть-чуть уже растворялось в мужской заинтересованности. — Распоряжайтесь здесь, так сказать, как хозяйка. Коньячку? Это французский «Наполеон». Так сказать, Бонапарт! — То была шутка.

Маша подумала, что призывал он поклоняться Марксу и Энгельсу, а сам поклонялся «Наполеону». «Ну и пусть… Зачем я об этом думаю? А сама жду помощи от его чина!» — укоряла она себя.

— Или вам «Камю»? Тоже французский. Или «Бордо»? Опять Франция!

Куда девался патриотизм четвертого человека? «А у Николая Николаевича коньяк был армянский. Иерархия, иерархия…» — вновь подумала Маша и вновь осудила себя: «Какое это имеет значение в сравнении с моей целью?!»

Для начала он обольщал ее на уровне своих продуктовых и коньячных возможностей. Об Алексее Борисовиче промолвил лишь одну фразу, да и то в связи с Машиной внешностью. Тогда о муже заговорила она… С явным огорчением он изобразил на лице деловое внимание. Игнорируя это, Маша принялась бушевать по поводу парамошинской клеветы. Четвертый человек стал что-то записывать, хотя бушевать при нем было не принято. Но тут уж Парамошина она не щадила, а мужа защищала с той яростью, с какой защищают ребенка. Кроме наигранной деловитости, хозяин кабинета никаких ответных чувств по этому поводу не выражал. Оживился он, лишь когда Маша упомянула о мнимой «влюбленности» замминистра как о поводе для обвинения Алексея Борисовича в ревности.

— Ну, в этом случае я бы обоих их понял!

Как только она коснулась антисемитской проблемы, он записывать перестал: тема считалась запретной, как неприличные анекдоты в дамском обществе.

Четвертый человек вознамерился без малейшего промедления продемонстрировать и свои возможности на государственном уровне. Набрал четыре цифры… Москва набирала семь, а он всего четыре: ничто не смело быть таким, как у всех. К тому же это случайно совпало с номерным знаком его властного положения.

Другой конец провода откликнулся молниеносно.

— Это я, — совсем уже тихо произнес он. — Скажите, чтобы семью профессора Рускина не тревожили. — До этого он нажал и на кнопку, дабы до Маши доносились ответные фразы. Впрочем, фраз не было, а были только два слова: «Слушаю вас…», «Слушаю вас…». — Профессора я знаю лично. — Другой конец провода замер. — А Парамонов Вадим Степанович — есть там такой — пусть извинится.

— Парамошин, — шепотом подправила Маша.

Он вяло махнул рукой:

— Разберутся! — А в трубку добавил: — Завтра с утречка этим займитесь и мне доложите. — Маше он пояснил: — Сегодня тринадцатое число… Не люблю, знаете, тринадцатых чисел. Это не суеверие, а мой личный опыт. Поэтому завтра пусть выполнят. С утречка… А нынче, как говорится, Старый Новый год. Давайте за него выпьем.

Налил Маше в рюмку итальянский ликер, а себе в бокал плеснул американское виски. Отечественных напитков у него не было.

— Чокнемся давайте по-русски!

И так приложился бокалом к рюмке, что они могли разлететься вдребезги. Виски заглотал одним махом, как водку. А в качестве закуски протянул Маше вазу с клубникой, хоть за окном был московский январь. Но она, едва пригубив, поднялась, намекая, что не смеет более его отвлекать. Ему хотелось удержать ее, но упрашивать он не стал: четвертый человек в стране не упрашивает.

Уже в кабинете, взглянув на календарь, он повторил:

— Старый Новый год! Тринадцатое… Хорошо, что вашим мужем займутся четырнадцатого. Все будет в лучшем виде.

Он нажал на другую кнопку. И мгновенно, будто стоял между двумя входными дверьми, появился помощник.

— Подготовьте букет.

Букет возник с той же моментальностью, что и помощник. Четвертый человек протянул цветы Маше:

— Сегодня в двенадцать выпейте за решение ваших вопросов, которые уже решены.

— Я выпью… Спасибо!

Не спеша он достал визитку, напечатанную на атласной бумаге. Качество визиток определялось «качеством» служебного положения. Однако атласная визитка с гербом государства Маше досталась впервые.

— Жду звонка. — И, чтобы гарантировать тот звонок, он добавил: — Сообщите о результатах.