Река

Течение реки было размеренным. Заключенная между высокими ребристыми скалами, поросшими густым темным ельником, она несла свои воды с востока на запад и обрывалась лишь там, где скрывается колесница огнекудрого Хорса.[1] Берега, покрытые непролазным буреломом, застыли в тревожном безмолвии, а небо над рекой заволокли тяжелые, низко нависшие тучи, насквозь пропитанные дождем. Лес молчал, грозно устремляя ввысь клинообразные вершины деревьев. В воздухе сгущался напряженный томительный сумрак, но это не заботило одинокого безликого странника, равномерно ударявшего веслами по речному зеркалу. Его неопределенного цвета лодка медленно скользила по воде, казавшейся зеленоватой от отражающегося в ней мрачного лесного массива. Странник глядел прямо перед собой, почти не реагируя на окружающий мир, а над его головой кружила огромная серая птица с черной каймой на крыльях, и тень ее постоянно преследовала лодку. Но безмолвному полупризрачному гребцу, уверенно двигавшему веслами, было все равно. Он не знал ни прошлого, ни будущего, а просто плыл вслед за течением времени по этой не нанесенной ни на одну карту речушке, которая и называется человеческой жизнью…

…В глазах рябило от безостановочной переливчатой игры голубых и зеленых лазеров. Толпа похожих на траурных бабочек готов жалась к низенькой сцене, где надрывался надсадным скримом певец с черно-белым гримом на лице. В тени скрывалась целая рота охранников, холодно озиравшихся по сторонам. Дым, мертвенные вспышки света, электронная музыка, от которой сладко вскипает кровь, латексные наряды. Полночный готический сэйшн в выкинутом на самую окраину Города клубе был в полном разгаре.

Сирин полулежал в кожаном кресле на неосвещенном конце зала. От безбашенной амплитуды звуковых волн у него гудело в голове. Выступавшую группу он знал плохо, обряженную в винил и бархат толпу тоже. Хотелось провести сегодняшний день так, как никогда раньше, но это почему-то не получилось. Холодный осенний дождь безжалостно расправлялся даже с самой тусклой искрой счастья в душе смертного. Октябрь установил свои законы, по которым долгими часами обязан был накрапывать липкий дождик, перемешанный с лохмотьями похожего на спустившееся с небес облако тумана. Когда-то радовавшая глаз листва лежала теперь под ногами перегнившим бурым месивом, а болезненное солнце, изредка разрывавшее желтовато-серый эшелон туч, робко сияло тусклым светом сорокаваттной настольной лампы. Идентичные серые рассветы, напоминавшие больше ранний вечер, не приносили радости, только смятение и бесконечную усталость. Называется, пейте больше витаминов…

Никому не нужный, никем не замечаемый, Сирин, схватив свое пальто, вышел на улицу, провожаемый равнодушным взглядом застывших у входа секьюрити. Сырая хмурая беззвездная ночь всосала его в себя, синтезировав с дождем, струйки которого, как слезы, тихонько лизали щеки, и в темноте не было ни единой живой души, лишь припаркованные к обочине дороги автомобили печально подмигивали ему голубыми и алыми светлячками диодов. Погруженному в болезненную дрему Городу глубоко безразлично, что по его угловатым переулкам, часто заканчивающимися тупиками, скитается чья-то одинокая тень, которой никто и никогда не выйдет навстречу. Конечно же, куда проще уничтожить одну пораженную клетку ради блага всего организма. Не лечить, а именно холодно вырезать ее, пусть даже нанеся вред прилегающим к ней.

Сирин медленно шел мимо бесконечного уродливого забора, отгораживающего химзавод от остального мира, через стальной мост над отравленной речушкой, смутно переливавшейся бензинными разводами, по чахлому парку, засаженному колоннами редких низкорослых деревьев. Породивший его Город был таким же, как всегда: в его истерзанном безобразном теле прятались обремененные своими тревогами и заботами индивиды, которых загонял в выстывшие каменные клетки страх перед незримыми ночными чудовищами, выходившими на неизменно удачную охоту, и этот тошнотворно пахнущий хозяйственным мылом дождь, и расточаемое каждой провалившейся во тьму постройкой безысходное всепроникающее тоскливое излучение… И Сирин мерил шагами эту воцарившуюся зыбкую тьму, время от времени теряя невидимую тончайшую нить, соединяющую его с реальностью, и рассеянно растирая пальцами виски, точно не давая своему разуму окончательно впасть в оцепенение.

Он некоторое время постоял в кольце голубоватого света уличного фонаря, потом торопливо отступил обратно в темноту. Ему до сих пор не удалось определить, сам ли Город разрушает сущность своих обывателей, которых интересуют лишь два новых божества со странными именами Деньги и Комфорт, или эти невзрачные люди, появившиеся на свет с серыми сгустками вместо души, могут сами настолько исказить, обезличить то пространство, где они существуют. Да-да, именно существуют, а не живут, не зная самого главного в этом мире и даже не стремясь узнать, в чем заключается это главное. Сирин тоже не знал ответа, но лишь потому, что поиски продолжались в течение слишком малого отрезка времени. Он, сколько помнил себя, всегда держал дистанцию с окружающим миром, потому что в его груди еще обитала душа, обмороженная и обожженная, никого не любящая и никем не любимая, уже немного атрофированная, ко всему безразличная и безропотная, но все же живая человеческая душа, пришедшая из тьмы Космоса и уходящая в нее же. Где он? Что с ним? И как можно жить дальше среди этого духовного вакуума?

Он опустился на холодный поребрик, выискивая в кармане то, что стало для него самым ценным на сегодняшний день — тончайшее бритвенное лезвие, обернутое в клочок газетной бумаги. Слыша женский шепот в шуме дождя, он с нежностью развернул его, маняще поблескивающее. Это была не победа Города, а горькая усмешка ему в лицо, попытка оборвать осень и с последними толчками изливающейся из рассеченных вен крови понять, в чем же заключается та самая искомая неизвестная во всеобщей неразрешимой задаче под названием «Поиск смысла жизни».

Он с медлительным усердием полоснул по обоим запястьям и бесстрастно наблюдал за тем, как почти незаметные белесые нити порезов заполняются рубиновой кровью и она, тонкой щекочущей струйкой стекая на асфальт, растворяется в дожде. Страха не было, одна только жалость к самому себе, потерянному, никем так и не понятому, всегда одетому в черное, с намертво приросшими гвоздиками наушников, заглушающими звуки реального мира.

Одинокий и в жизни и в смерти, он нехотя прикрыл веки и привалился спиной к вымокшему стволу облетевшего дерева, чувствуя поднимающиеся где-то в глубине пищевода волны сладковатой тошноты. Он думал о том, что совсем скоро он вырвется на свободу, раскроет за спиной свои перепончатые крылья и помчится навстречу звездам, которые с мчащимися тысячи лет лучами света посылают Земле холодный привет. Как часто Сирин перешептывался с ними по ночам, привалившись лбом к ледяному оконному стеклу… Освободившись и получив прощение, он совсем скоро будет ступать по пушистой лунной поверхности и своими глазами сможет увидеть ее обратную сторону, где, возможно, дремлют запыленные руины древних городов, красивых и просторных, всегда обращенных лицом к звездам и совсем не похожих на этот унылый многомиллионный мегаполис, бывший страстным любовником всех сущих грехов.

А кровь все бежала, нежно лаская кисти его рук, проливаясь на мокрый асфальт, смешиваясь с дождевой водой в лужах. Сирина клонило в сон, и, свернувшись клубком, он улегся на размокшую, пахнущую кислым землю, почти незаметный за переплетением света и тени. Переставшая сопротивляться жизнь медленно выливалась из перерезанных запястий, и он лишь неторопливо ожидал того момента, когда смерть сотрет в его глазах картину мира реального, и они под руку направятся в то самое мифическое чистилище, а там… Все мироздание раскроет объятия ему навстречу.

Сирину казалось, словно он погружается в глубокий тягостный сон. Окружающие предметы расплывались в его глазах, сливая воедино краски, то приближаясь, страшно нависая над ним, то неожиданно отскакивая на огромное расстояние, как будто бы он балансировал на невидимой изломанной линии, что разделяет жизнь и смерть, передавая себя во власть то одной, то другой. Постепенно эта игра сошла на нет. Он, как в трясину, проваливался внутрь самого себя. Но та самая первородная тьма вдруг разлетелась калейдоскопом разноцветных искр, постепенно сложившихся в четкую и странную картину: серый мглистый вечер, ливень, взволнованная ветром река и густой еловый лес, обступавший крутые берега. Холодный дождь хлестал по лицу, застилая все вокруг мутной вуалью, а между деревьев курился, перетекая на реку, седой леденящий туман, в глубине которого барахталась человеческая фигурка, из последних сил стискивавшая в руках какой-то предмет. Задохнувшись от отчаянья, он почти кубарем скатился с отвесного берега в воду и, борясь с обрушивающимися на него волнами, поплыл на помощь тонущему, совсем забыв о себе и о своем теле, что исходило кровью в осеннем омертвевшем парке. Человек тот, заметив подплывающего Сирина, пронзительно закричал что-то, но обезумевший ветер подхватил этот крик и унес в сторону без остатка поглотившего его леса. Вокруг него носились по реке обломки деревянного челнока. С неимоверным усилием воли Сирин грубо ухватил его, зачем-то нелепо сжимавшего обеими руками весло, и потащил на мелководье. Тот доверительно прижался к нему, с хрипотцой вдыхая перемешанный с дождем воздух. Плыть вдвоем стало гораздо тяжелее. Сирин кое-как дотащился до пологого берега, тяжело уронив незнакомца, испуганно взиравшего на своего спасителя сквозь прорези в намокшей тряпичной маске, на землю.