Эпизод 1. Натурная съемка, дневной свет. Пейзаж: сельская местность близ Овер-сюр-Уаз, 1890 год. Винсент Ван Гог на склоне дней рисует одну из последних картин. Вдруг его охватывает непреодолимое желание опорожнить кишечник. Что он и делает в нескольких метрах от мольберта, прямо посреди пшеничного поля. Тысячи мух тотчас осаждают одно из последних «произведений» гения и с наслаждением бросаются на добычу. Камера следует за одной из них до города Экс-ан-Прованс, где муха садится на колыбель новорожденного, кусает и заражает его. К дрожащему в лихорадке младенцу срочно вызывают семейного врача. Через двадцать лет ставший взрослым ребенок в Париже на вернисаже своей первой выставки. На вопрос журналиста, чем объяснить его страстное увлечение Ван Гогом, молодой художник отвечает, что он ничего не может сказать по этому поводу.

Все это будет первой сценой фильма, который я надеюсь когда-нибудь снять и назвать «Косвенные действия». Основная его мысль проста: жизнь каждого человека есть следствие бесконечного ряда косвенных действий различных событий, столкновений между людьми, случайных встреч, каждая из которых предопределена и неизбежна. «Косвенные действия» — так могла бы называться и эта книга, иллюстрирующая главный вывод из шестидесяти лет моих наблюдений: жизнь непредсказуема, как сводка погоды. Мне никогда не удавалось составить мою сводку заранее, хотя бы на двое суток вперед. Темой этой книги является то неизбежное, что мы не способны предвидеть. Все художники, эти любимчики Господа Бога, никогда не знающие, откуда взялся их талант (ведь они всю свою жизнь в отпуске, особенно когда работают), должны были бы, по крайней мере один-единственный раз, справить естественную нужду на природе. Самые красивые цветы растут на навозе, как известно, и кому как не мне знать, что неудача — это удобрение успеха. Веками врачи изучали испражнения больных, чтобы поставить свой диагноз. Если наше хорошее здоровье часто опознается по нашим экскрементам, это означает, что по ним, в известном смысле, можно судить и о недостатках наших душевных свойств. Любопытство, этот «гнусный недостаток», есть, по моему мнению, основное достоинство кинорежиссера. Нельзя снимать жизнь, предварительно не столкнувшись с ней. Нельзя верить и заставить поверить во что-либо, если оно не оставило в вас душевных ран. Каждый мой сценарий родился из жизненного опыта.

Первой своей камерой я обязан тому, что завалил экзамен на бакалавра. Да ведь и собственно эту книгу я написал в память о той неудаче, с которой началась моя карьера кинорежиссера. Она посвящена всем, кто проваливался на экзаменах, всем самоучкам, всем дурацким колпакам, всем, кого выгоняли из класса и ставили в угол, потому что занятиям они предпочитали школьный двор. А также всем, кто думает, что кино — удел элиты, вышедшей из Высших школ. Наоборот, да будет им известно, что эта профессия была придумана для них. Что кино требует единственного диплома — любви к жизни и мужества рисковать. Кино создано для всех, кто влюблен в него до безумия и чьим величайшим недостатком является любопытство. Я хотел написать эту книгу на два голоса, ибо прошлое — во всяком случае, мое прошлое — меня не интересует. Я всегда жил в настоящем и в будущем, и мне было бы скучно рассказывать самому себе о жизни, с которой я знаком до мельчайших подробностей. Мне был нужен посторонний взгляд, одновременно страстно увлеченный и критический, любопытный свидетель моих косвенных действий, который, находя удовольствие в моих рассказах, вызывал бы у меня такое чувство, будто я заново открываю сценарий моей собственной жизни. Я рад предложить это повествование читателю так же, как я предложил его Жану Филиппу Шатрье: в забавной форме.

Эта книга посвящается моим семерым детям с надеждой на то, что они, как и я, сумеют добиться того, что жизнь будет баловать их.

Меня разбудил шум моря. Отдаленный и ритмичный, успокаивающий рокот. Отдаленный потому, что был отлив и с такого расстояния в тумане, укутывающем рассвет, волны едва различались. Успокаивающий потому, что океан давал мне знать: я еще жив. Стекла в машине, за рулем которой я заснул, от моего дыхания запотели, став почти непрозрачными. Локтем я слегка протер ветровое стекло. Кабину залил какой-то импрессионистический свет. Тот мягкий волшебный свет, который можно увидеть только здесь и в который я влюблен с детства. Еще не успев проснуться, я зажмурился. Опустил стекло. Соленый воздух наполнил легкие. Именно на этот берег меня выбрасывало после каждой бури. А последняя чуть было меня не погубила. Часть ночи я ехал, не сбавляя скорости. Сказать, что я хотел умереть, вероятно, было бы преувеличением: инстинкт жизни всегда брал во мне верх. Однако я в самом деле не раз рисковал попасть в аварию, увлекаемый огромной пустотой в душе, трагическим безразличием, свойственным тем, кому больше нечего терять. В ту ночь я поймал себя на мысли, что, если разобьюсь, никто горевать не будет. Это, наверное, было уже слишком. Но, во всяком случае, одно предсказание едва не сбылось — предсказание журналиста, который однажды написал: «Клод Лелуш… Хорошенько запомните это имя. Больше вы не услышите его никогда».

Голос Пьера в телефонной трубке меня огорошивает: — Это катастрофа! Они единодушны! Они категорически против фильма. И против меня! Я все слышал: «Вы позорите себя, выпуская фильмы этого субъекта», «Уничтожьте ролики, это в ваших интересах. Речь идет о вашей репутации», «Это возмутительное ничтожество».

Бедняга Бронберже. Единственный человек из кинематографического круга, кто с самого начала верил в меня. Несмотря на симпатию Пьера ко мне, по его тону прекрасно видно, что он не может сдержать злость. Он даже находит некое мазохистское наслаждение в самобичевании, не заботясь о том, чтобы избавить меня от пересказа тех суждений, которые ему высказали парижские профессионалы после просмотра «Решающих мгновений» комиссией, отбирающей фильмы на фестивали. С ним они церемонились не больше, чем с фильмом или его автором. Однако ведь именно Пьеру принадлежала идея этого фильма. Он верил в него со всей убежденностью, на какую способен. Со вчерашнего вечера он наполовину разорен. А я разорен полностью, так как вложил в «Решающие мгновения» весь капитал, которым располагала моя молодая кинофирма «Фильмы 13». Мы играли по крупному. И мы проиграли. После единодушного отказа всех кинопрокатчиков реакция отборочной комиссии была последним ударом. В конце концов, критики И профессионалы, набросившиеся на меня с первых моих шагов в кино, видимо, правы, отказывая мне в каком-либо будущем в этом ремесле. Я вскочил в машину и помчался в небытие. Я ехал в Довиль со скоростью более двухсот километров в час. В минуты отчаяний у меня всегда пробуждается некий рефлекс. Пока я буду ехать, новый день не наступит. Провал, который, как я считал, навсегда кладет конец моей карьере, окончательно не свершится. Часа в три ночи машина сама встала, увязнув в песке. Уткнувшись в море, границу моего отчаяния, я не могу ехать дальше.

Это походило на ураган, на шквал. В битком набитом зале люди орут, вопят, рычат. Оскорбления обрушиваются и бьют меня, как сильные волны. В начале показа я тем не менее пережил иллюзию триумфа. В первом плане фильма камера следует по улице за женским задом. Слова названия «Человеческая сущность» возникают из этой мясистой части тела. Удивленный таким гэгом, зал разражается аплодисментами. Прячась в коридоре, откуда через приоткрытую дверь наблюдаю за поведением зрителей, я уже представляю себя в вечер вручения «Оскара». Спустя минуту первые свистки означают конец мечты. Негодующие возгласы уже не прекратятся вплоть до финальных титров и будут продолжаться даже после показа. Одиноко скорчившись в углу, я переживаю полтора часа абсолютного ужаса. Эти полтора часа, я понимаю, останутся самыми долгими полутора часами во всей моей жизни. Небо рушится мне на голову. Я топчусь на месте, уговаривая себя: «Ланглуа сказал, что это шедевр… Ланглуа сказал, что это шедевр…» Я цепляюсь за эту единственную положительную оценку, убеждая себя в нее поверить.