Очевидно, мое заявление и анкета, заполненная бог знает когда, по-прежнему путешествовали по миру следом за мной.

Я как раз мочил очередное полотенце, собираясь обмотать им голову, когда меня вызвали к другому офицеру, который и сообщил мне радостную новость. Капитан оказался прав в своих предположениях. Меня вызвали из-за беглого владения арабским.

– Сэр, я должен честно предупредить вас, что в настоящее время мои возможности в этом смысле невелики. Без практики язык теряется, сэр.

– Сделайте все, что сможете, солдат. Как только мы двинемся вперед, появится много пленных. У нас не хватает специалистов, и такие парни, как вы, помогут справиться с наплывом. Нам нужны все без исключения.

– Так точно, сэр.

Перспектива выглядела тревожно. Конечно, я готов был служить своей стране… но как бы вместо службы теперь не получилось саботажа. В самом деле, как человеку ответственному мне следовало объяснить ситуацию вышестоящему начальству, но в тот момент каждый был занят более неотложными делами. Начальство решило бы, что я то ли несу чепуху, отвлекая от дел, то ли увиливаю от работы; а может, то и другое вместе.

Некоторым людям первая война в Заливе задним числом представляется легкой прогулкой, но тогда нам так не казалось. Теперь никто об этом не говорит, но мы были напуганы. Мы знали только, что по другую сторону границы сосредоточены иракские войска. По большей части это были закаленные войска, принимавшие участие в войне против Ирана. Некоторые солдаты воевали начиная с десятилетнего возраста. Из нас же почти никто не нюхал пороху. Из описаний можно было понять, что по ту сторону границы собрались отчаянные головорезы. Считалось, что противник обязательно применит нервный газ. Мы превосходили неприятеля в силе и техническом оснащении и твердо верили, что в конце концов наша возьмет, – но в глубине души каждый из нас готов был наложить в штаны. Да и как могло быть иначе, если все мы таскали за собой противогазы и специальные медицинские укладки с атропином и оксином в одноразовых инъекторах, глотали согласно инструкции бромсодержащие таблетки? А боевая надбавка к жалованью – сто баксов в месяц. Прогулочка, говорите? Не смешите мои тапочки!

К счастью, до окончательного ультиматума дело тянулось довольно долго. К тому моменту, когда началась воздушная кампания, двинулись силы вторжения, и к нам начали поступать пленные, в лагерь для помощи с допросами прибыло множество штатных переводчиков коалиции. Это были в основном кувейтцы и тунисцы, иногда попадались марокканцы. Обстановка сбивала с толку – даже среди своих, американцев, легко было запутаться: переводчики не носили знаков различия, чтобы пленные не могли определить их ранг или гражданство. Тем не менее шеф следственного управления точно знал, что происходит. Этот приземистый волосатый человек, похожий на Йоги Берру,[6] мгновенно раскусил меня и определил на надлежащее место в команде: запасным мальчиком на побегушках.

Он посадил меня писать рапорты. Я перелопачивал горы бумаг и таким образом приносил пользу делу. Я присутствовал на десятках допросов: многие пленные охотно шли на сотрудничество и, казалось, испытывали облегчение оттого, что попали в плен. Несколько дней в наших порядках царил хаос – мы просто не справлялись с наплывом пленных, – и каждый, кто действительно хотел бежать, мог это сделать. Никто не убежал.

Тон следователей в общении с пленными всегда был профессиональным – если не считать тех случаев, когда жара, усталость и утомительное ожидание перевода вопросов и ответов начинали действовать всем на нервы и человек срывался на крик. Не было ни грубого обращения, ни нарушения утвержденных методов допроса. «Шестнадцать милых правил», как я позже научился называть их.

Я помню, как однажды наливал колу из пластиковой бутылки в стакан переводчика-марокканца. Ему приходилось почти все время бездельничать, в то время как кувейтцы шли нарасхват.

– Спасибо, – сказал он мне, когда стакан был почти полон.

Я кивнул и, употребив значительную часть своих лингвистических познаний, спросил его:

– Кифая?

Он взглянул недоумевающе, но через мгновение кивнул и улыбнулся.

– Как ты повредил руку? – спрашивает Бетани.

Я опускаю взгляд на пальцы, на место укуса.

– Работа, – говорю я.

– Ты выглядишь расстроенным.

Это замечание и удивляет меня, и одновременно радует. Это приглашение к откровенности, момент сближения для нас двоих. Если нам удастся что-то склеить, то только через маленькие шажки, подобные этому.

– О, ничего конкретного, – отвечаю я. – Эта работа оказалась более напряженной, чем я ожидал.

– Но только вчера ты сказал, что умираешь со скуки.

– И это тоже. Дело в том, что… это трудно объяснить.

– Ты даже не пытаешься объяснить. Ты вообще ничего не рассказываешь. Приходишь домой и сразу идешь к детям.

И что мне делать, скажите на милость: извиняться за то, что я хороший отец? С другой стороны, она права. Она заметила. Я намеренно перенес внимание на детей. Их рассказы, их бедное событиями замкнутое существование представляются мне чистым и безопасным убежищем, и я с радостью ухожу туда при первой возможности. Каждый день, стоит мне войти в дверь, Кристофер спешит рассказать какую-нибудь забавную историю из школьной жизни с мисс Бриз, а Джинни спрашивает, принес ли я новую ракушку в ее коллекцию. Каждый день я подбираю что-нибудь для нее по пути на Омегу или обратно. Мне не всегда удается найти действительно красивую или необычную ракушку, но она с радостью принимает любые – ей все равно, лишь бы от меня. Если это звучит слишком примитивно и по-детски – так, как будто я всего лишь потакаю ее прихотям, – то на самом деле все сложнее. Этот маленький человечек улыбается и радуется не ракушке как таковой, а тому удовольствию, которое приносит ей это простое каждодневное действие. Это проявление и символ нашей близости. Я потакаю ей, но и она тоже потакает мне, и мы оба это знаем. Дело не в ракушках, а в любви. Это как договор, который мы оба согласны соблюдать.

Затем Бетани добавляет:

– И не говори мне, что не можешь ничего рассказать по соображениям секретности. Ты изменился и стал таким еще до приезда сюда.

Надвигается ссора, но я не собираюсь ее допускать. Нет. Я хочу, чтобы мы с Бетани тоже обменялись ракушками. Я сажусь рядом и обнимаю ее за плечи, целую в щеку. Она колеблется секунду-другую, потом отвечает на поцелуй. Ее рука плавно ложится мне на шею.

– Извини, – говорю я. – Я хочу как лучше.

Она кивает:

– Я тоже. Неужели на этом дурацком острове совершенно некуда больше пойти? Чтобы только вдвоем, ты и я. Нам нужно сориентироваться. Определиться.

– Конечно есть. Мы можем перебраться на другую сторону каньона и посмотреть, как солнце садится в скалы. А за детьми попросим кого-нибудь присмотреть. Что скажешь?

– Ну хорошо, – говорит она. (Принимая мою ракушку.)

Но голос ее звучит немного растерянно. И я внезапно понимаю, о чем она думает. Мы вместе уже достаточно лет, чтобы время от времени читать мысли друг друга. Это своего рода телепатия – ты не то чтобы слышишь мысль, а скорее ощущаешь ее, как аромат свежего печенья из соседней комнаты. Определиться, сказала она. Она не собиралась специально напоминать о прошлом, но так получилось, и через мгновение до нее дошло – а затем и до меня. Мы оба вспомнили одну жутко холодную ночь на североамериканском нагорье, много лет назад. Мы тогда вывалились из бара после закрытия, последние посетители, и на засыпанной снегом парковке Бетани пыталась убедить меня в том, что мы запросто доберемся домой. Нам надо только держать на Полярную звезду.

– Она там! – сказала она тогда, указывая на небо. – Нет, там! Должно быть, это вон та звезда.

– Подожди секунду, – сказал я. – Разве не эта? – Я придвинулся ближе, ухватил ее за кисть и направил в нужное место. – Там.