— Ты еще невинна?

Она отвернулась, побледнела… Сейчас она скажет: «О, я, злосчастная, увы!» — или что-нибудь в этом роде, как и должно по пьесе. Но она сказала:

— То было в войну. У меня был друг, он учился в офицерском училище, а потом его послали на фронт… Перед его отъездом мы стали близки…

Это звучало вполне членораздельно, но к концу она все же запустила петуха:

— Он был светел, белокур и чист, как бог весны…

Короткое замыкание. Хольт вышел из роли и начал язвить:

— Так говоришь, светел и белокур? Ну ясно, чистейший ариец! Но позволь тогда спросить, что ты находишь во мне? Я не белокур и не светел и не похож на бога весны, а уж насчет чистоты и речи быть не может. Я скотина, грязная скотина! — кричал он ей в лицо. — Меня уже шестнадцати лет заманила в постель одна баба и развратила на всю жизнь.

— Ты фаустовская натура, — отвечала Карола.

Выходит, пьеса удалась на славу! Чего стоит одно ее «ты фаустовская натура»! Он проглотил это как ни в чем не бывало. И только скосил на нее глаза. Но нет, она говорила вполне серьезно!

Хольт вскочил и стал одеваться. А не достойнее ли было бы удовлетвориться скромной ролью в ансамбле Шнайдерайта?

Хольт заказал две комнаты в гостинице «Лесной отдых». Аренс куда-то запропастился, возможно, он уже уехал. Хольт написал ему, сообщая о своем приезде.

По утрам он усиленно работал, а после обеда устраивался с книгой в саду. В эти дни он много размышлял. Задуманная поездка с Каролой должна была стать для него проверкой — удалось ли ему отказаться от всех и всяческих идеалов, от настоящих чувств. Жизнь надо принимать как она есть, не питая иллюзий. Сердечный холод предпочтительнее страсти, цинизм надежнее всяких чувств. Любви нет, есть лишь погоня за наслаждением. Тот, кто так смотрит, уже не чувствует себя каким-то перекати-поле, мякиной, растираемой двумя жерновами. Одиночество в тягость лишь тому, кто заранее с ним не примирился.

Но Хольт не обманывался насчет прочности того основания, на котором он воздвиг свои шаткие домыслы. Разве речи Каролы не затрагивали в нем каких-то заветных струн? И если он холодно через нее переступит, не переступит ли он вместе с тем через какие-то уцелевшие ценности своей былой жизни? А может, стоит завязать с ней более возвышенную, духовную дружбу и просто-напросто отказаться от комнаты в горах?

Они подолгу беседовали. То и дело мелькали цитаты из Платона, не позабыта была и переписка Рильке. Карола заходила почти ежедневно после курсов, по дороге домой, и просиживала с ним часок в саду. Хольт чувствовал глубокую внутреннюю растерянность, ему часто приходили в голову слова Шнайдерайта: «Вы бьетесь над всевозможными проблемами, но только не над подлинными проблемами наших дней…»

У Хольтов Карола должна была неизбежно встретиться с Церником. Церник израсходовал весь свой кофе и теперь частенько забегал к ним подкрепиться колой перед напряженной ночной работой.

В присутствии Каролы он прятался за своими очками для дали, выпивал непомерное количество колы и молча слушал их разговор. Он не участвовал в этих беседах. Но когда одержимая красноречием Карола изрекала что-нибудь особенно высокопарное, он выпрямлялся, менял очки и глядел на нее, разиня рот.

Пришел он и в воскресенье и, не найдя Каролы на обычном месте, крайне удивился.

— Что случилось? Куда вы девали свой рецидив?

Хольта рассердило это замечание, однако он немного и смутился. Он сразу же пошел варить колу и не спешил, но в конце концов ему пришлось вернуться и сесть в шезлонг.

Церник поднес ко рту горячий напиток и сладко заворковал:

— Ничто мне так не мило, как чашка горячей колы.

Хольт не удержался и захохотал, Церник сумел в точности передать интонацию Каролы.

— То-то же! — с удовлетворением сказал он. — А я уже всякую надежду потерял, что вы способны посмеяться над этой особой. Вы, Хольт, приносите мне одни разочарования.

— Мне кажется, вы несправедливы, — возразил Хольт. — У Каролы тоже есть идеал, и я даже знаю какой: ей хочется быть своего рода Беттиной.[33] Ведь это же тот самый остроумно-глубокомысленный тон, который был принят в ближайшем окружении поэтов девятнадцатого века.

Церник насмешливо на него глянул.

— Напрасно вы беретесь интерпретировать мне эту особу. Она комедиантка общественного строя, чьи истинные герои давно отошли в вечность. Последний раз они, как известно, появляются не в трагедии, а в фарсе. Но вам-то что за охота подыгрывать в этом фарсе?.. — Он покачал головой, налил себе чашку и выпил. — До чего же невкусно! — заметил он вскользь. — Но бодрит, ничего не скажешь!

У Хольта было неприятное ощущение, будто Церник читает его мысли.

— Я и сам вижу, сколько в Кароле напускного, ходульного и как она далека от жизни. Но боюсь, что где-то, в каких-то извилинах души, не поддающихся промеру, у меня есть с ней что-то общее.

— Что правда, то правда! — воскликнул Церник. — Я и не подозревал, что вы способны на такую самокритику. Но ведь в том-то и дело, что с этими зловещими извилинами, не поддающимися промеру, вам давно надо было покончить, да поскорей, без лишних церемоний. А вы что делаете? Обзавелись партнершей, которая туманит вам мозг и принимает за чистую монету все то искусственное, фальшивое, что вы еще за собой тащите. Что с вами стало, сударь? Ведь вы умеете трезво мыслить!

— Вы называете надуманными и фальшивыми мои героические усилия видеть в Кароле не только существо другого пола!

— Здравствуйте! — сказал Церник и поднялся. — В таком случае я ушел. Вы сами не пониматете, что за чудовищную ересь вы несете…

— Нет уж, теперь не уходите! — потребовал Хольт.

— Не уходить? Извольте, мой милый! Но тогда разрешите вам кое-что сказать. Вы меня заинтересовали, когда отказались от своей гамбургской родни; мне было приятно наблюдать, с каким запалом вы взялись за развитие своего интеллекта; однако в отношении всего прочего вы погрязли в болоте мещанского разложения. Извольте молчать, теперь говорю я! Вы стараетесь видеть в Кароле «не только существо другого пола», — передразнил он Хольта, — вы рассуждаете, как настоящий буржуа, который обо всем на свете судит с точки зрения товара и прибыли, тогда как человеческие отношения в их нераздельном единстве для него тайна за семью печатями. У него, у буржуа, как и у вас, есть женщины для души и женщины для грешной плоти, женщины для гостиной и женщины для спальни, женщины для его ханжески благоприличной семейной жизни и женщины для его тайных пороков. Распад и разложение! И все это крепко в вас сидит, а вы еще воображаете себя этаким отчаянным малым, которому сам черт не брат!

Сознание, что Церник прав, точно оглушило Хольта. Вместо ответа он ограничился слабым движением протеста. Но Церник не знал пощады.

— Не вздумайте себя обманывать! — накинулся он на Хольта.

Церник нащупал те скрытые пружинки, которые двигали Хольтом, как марионеткой. Церник указал ему ход в подвалы души, где еще царил хаос, но если он, Хольт, пойдет по этому следу, его внешне слаженная жизнь распадется, как карточный домик.

— Не обманывайте себя, — наступал на него Церник. — Зачем вам далась эта Карола? Скажите честно!

Хольт понимал: Церник хочет столкнуть его с пьедестала его «я». Стоит ему поддаться, стоит согласиться, и он, Хольт, окончательно свалится в бездну. Нет, надо устоять на ногах!

— Я намерен спать с Каролой, — сказал он, не сморгнув. — Хочу посмотреть, не пройдут ли у нее в постели эти приступы инфантильной болтливости.

Церник, протиравший обе пары очков кусочком замши, застыл на месте. Рот его искривился гримасой, которая затем вылилась в вымученную усмешку. Но глаза угрюмо и зло впились в Хольта.

— Вы еще, пожалуй, гордитесь такого рода прямотой! Постыдились бы, Хольт! Ваше циничное отношение к людям глубоко аморально.

Новый толчок. Однако Хольт уже почувствовал себя устойчиво и не обнаружил никаких колебаний. Он откинулся в шезлонге и сказал с надменной улыбкой: