Незаметно подходил сентябрь.

Перед отъездом Евгении Андреевны у Коротковых было проведено обсуждение: возвращаться Жене с матерью в город к началу учебного года или идти в здешнюю школу, что в двух километрах от Матвеек?

— Пап, мамуля, знаете, я и с Антошей, со Щербатым могу… Им тоже во второй класс, — сказал Женя и посмотрел на мать.

— Это что, фамилия — Щербатый? Что-то я в Матвейках таких не знаю, — поинтересовался отец.

— Нет! Просто зуб себе выбил, с дерева свалился… А зовут как раз Матвеем. Матвейка! — Женя засмеялся. — Папа, знаешь, Щербатый живых ужей под рубашку сажает…

— Так что же? — чуть грустно спросила Евгения Андреевна. — Женюра, значит, здесь учиться остаёшься?

— Здесь, конечно, о чём разговор! — воскликнул Сергей Сергеевич. — Зимой на лыжах туда-обратно чепуха, в слякоть трудновато, правда… По вечерам в шашки будем сражаться. Когда сделаешь уроки.

— Хорошо. Так и быть, согласна, — вздохнула Евгения Андреевна. Она видела: жизнь с отцом Жене и правда на пользу. — Тогда всё, что надо, я сразу из города пришлю, — сказала задумчиво.

— И лыжки, лыжки обязательно! — поддакнул Сергей Сергеевич.

— Лыжи успеются, зима далеко, — снова вздохнула мама.

Она уехала. Грустно стало без неё Женьке! Он даже всплакнул у Воронков, провожая. Да что поделаешь — сам решился. Долго смотрел на уходящий поезд, на белый мамин платочек, трепетавший у окна зелёного вагона.

Но грустил Женя недолго, некогда было. День за днём убегали незаметно. То надо с утра на пастбище, серебрившееся росой, — покататься на Ваське; то в манеж, где учат молодняк; то в ранний, рассветно-мутный час, когда пар валит изо рта, ноги краснеют, как у гусёнка, а глаза ещё не доглядели сна, по грибы с ребятами в бор, где, по рассказу Щербатого, «случаются» даже медведи.

Медведя «не случилось» ни разу. А вот лося видели. И не одного — с лосихой! Сильные, красивые животные пробежали поляной шагах в двадцати от замерших мальчишек. Лось был громадный, больше Гордого, пожалуй, — с ветвистыми рогами и горбатой мордой.

А в другой раз, возвращаясь из грибного похода, встретили почтаря.

Дорога шла лесом, блестела от недавнего дождя. Лес по обе стороны её уже золотился; осинки покраснели, берёзы были жёлтые, нарядные; одни дубы и ёлки зеленели густо, по-летнему. Шишки, валявшиеся на дороге, от сырости сжались, стали похожи на глиняные комки.

— Слышите, почту везут! — сказал Антоша: мотоцикл Василия ревел, как зверь, мотороллер местного почтаря шумел мягко.

Почтарь нагнал ребят. Сзади к мотороллеру был приделан фургончик, вроде шкафа.

— Парнишки коротковского с вами, случаем, нету? — крикнул почтарь.

— С нами! Есть! — закричал Женя. — Я!

— Папаше посылку из города не прихватишь? Мне бы в сельсовет напрямик.

— Прихвачу! — Ещё бы, посылка была, наверно, от мамы…

Почтарь слез, открыл шкафчик, достал перевязанный шпагатом, в сургучных наклейках ящик, передал Жене.

— Распишется после, — сказал и укатил, расплёскивая лужи.

Ящик несли вдвоём со Щербатым — он был тяжеленный, словно набит камнями. А когда вечером раскрыли с отцом посылку, в ней оказался новенький портфель с учебниками, тетрадками и другими школьными принадлежностями. В карманчике портфеля лежали целых три письма. В первом Евгения Андреевна написала:

Второе письмо было в запечатанном конверте с городским адресом Коротковых, а на строчке «кому» стояло чётко: Евгению Короткову. Женя вскрыл конверт волнуясь.

(и закорючка.)

А третье письмо было и не письмо, просто записка на выдранном из тетрадки листке в косую линейку. Карандашом, крупными неверными буквами:

Когда отец объяснил Жене, что «кор» — очевидно, корь, которой он болел прошлую зиму, а воспаление «лёххих» тоже порядочная гадость, Женя сказал грустно:

— Эх, звездолёт!..

— Кто-кто? — переспросил отец. — А, это ты про Иринку… Да, жаль, жаль девчонку. Просто беда. Как бы им помочь?

— Папа, что мне ей про лошадей написать? Как на корде гоняют? Или лучше как на ипподроме учат?

— Ипподром же московский она видела… Знаешь что? — Сергей Сергеевич, как всегда, взвешивая что-нибудь, подёргал себя за усики. — А не предложить ли нам Ивану… Пусть-ка присылает её на поправку сюда, с той же Александрой Петровной?.. Что, неплохая мысль! В тесноте, да не в обиде. А воздух — лучшее лекарство. Как считаешь, Жукаран?

Женя считал: было бы очень, очень здорово!

Иринка Лузгина с Иваном Васильевичем и верной Александрой Петровной появились на конном заводе в Воронках в сентябрьский день неожиданно, когда Женя был в школе.

Привезли Иринку прямо из города той самой машиной, на которой ребята уже ездили когда-то с Иваном Васильевичем. Прохладный свежий осенний воздух опьянил девочку ещё в пути. Иринку было не узнать. Что с нею сталось? Половинка от неё осталась, вот что сталось. Носишко заострился, глаза ввалились, как блюдца, руки повисли плёточками. Пошатываясь, уныло обошла Иринка обе коротковские комнаты, кухню, вышла в палисадник. Тотчас её нагнала Александра Петровна, велела надеть под пальто фуфайку.

Девочка была ещё так слаба, что согласилась безропотно. Равнодушная, безучастная, села на ту скамейку, где сидела летом Лера.

Небо над садом было синее-синее; паутина, блестя, протянулась поперёк дорожки; на ветку сирени порхнула синица, смотрела недоверчиво, вертя головкой.

Иринка долго, тихо тоже смотрела на неё — забавная птичка! Близко прокричал петух; далеко в стороне сердито заржала лошадь. Иринка вздрогнула: в калитку ворвался кто-то, размахивая портфелем. Женька!

— Ирка, когда приехала? Поездом, машиной? Одна, с Александрой Петровной? И дядя Ваня тоже? Ой, здорово!.. Ирка, чего ты такая зелёная? А я письмо от Коли получил! Ураган всех обогнал!..

Портфель трепыхался, из него сыпалась оранжево-красная рябина.

— Мы с ребятами из школы шли, нарвали! — Женя выворотил карманы над скамейкой, они были тоже полны ягод. — Ешь, вкусная. Её уже морозцем хватало.

Иринка отодвинула рукой.

— Не хочется. Женька, а Лучик твой что делает? А Гордый?

— Они ещё на пастбище. Лучик вчера с Шустрой подрался! То дружили, а то задрались…

— Ты в школу ходишь, а я нет. До зимы не велели. — И голосок-то у Иринки стал слабый, вот-вот сломается.

— Подумаешь, до зимы… Пошли к дяде Ване? — Женя был так рад, что не знал, что сказать. — Он дома?

Да, он был там, большой, шумный, так что маленькие комнаты сразу показались тесными.

— Здравствуй! — Иван Васильевич взял Женину руку в свою, широкую. — Смотри, друг, на тебя вся надежда: Иришу на ноги ставь. А то совсем у нас захирела…

Женя был польщён, тронут.

— Дядя Ваня, а вы к нам надолго?

— Недельку хочу пожить. Устал, знаешь. Отсюда прямо в командировку махну.

Александра Петровна вышла из кухни хозяйственная, деловитая, в чистеньком фартуке. Кому-кому, а ей коротковский скромный быт пришёлся по вкусу!