Макаров рассказал, что солдаты привели его не в сарай, а в казармы, где не было, должно быть, опытного тюремщика, поэтому его связали менее бесчеловечным образом, и его путь до встречи со своими был не столь тягостен, как их.

Наступил вечер. Стража зажгла тусклый бумажный фонарь.

В помещении было душно, веревки все глубже врезались в тело, руки и ноги опухли, порою мутилось сознание.

—Друзья мои, — тихо сказал Головнин, — как освободить мне вас, моих злополучных товарищей, коих бедствием я один причина?

О себе у него не было мыслей в ту минуту.

Эх, Василий Михайлович... — послышался откуда-то из полутьмы голос матроса Симанова. — Сделал ты ошибку! Себя и нас загубил. Как же ты доверился этим проклятым нехристям?

Если бы мы не попали в крепость да были при оружии, разве мы дались бы им в руки? Да ни в жисть! — сказал Шкаев.

Правильны твои слова, Михайло, — откликнулся матрос Васильев. — Зря доверились мы японцам. Не стоят они веры. Хуже дикарей!

Напрасно, ребята, так говорите, — громко сказал Хлебников матросам. — Каждый судит о людях по себе. Хороший человек думает, что другие тоже хороши.

— Это так, — согласился Макаров. — Теперь надо думать, как выйти из беды, а не виноватить Василия Михайловича. Ему еще тяжелее нашего.

Один Мур молчал. Неизвестно было, о чем он думает.

Настала ночь. Спасительный сон готов был притти на помощь истомленным людям, но мучительная боль во всем теле позволяла забыться сном лишь на короткие минуты. Изредка в темноте Василий Михайлович слышал подавленный стон Мура, тревожное сонное бормотанье Хлебникова да глубокие вздохи матросов. Всякие разговоры прекратились.

В полночь стража засуетилась и стала собираться в дорогу. Принесли длинную широкую доску, положили на нее Головнина и привязали к ней веревками. Потом, как носилки, подняли доску на плечи, как бы примериваясь нести пленников, и снова опустили на пол.

Думая, что наступил час разлуки, пленники стали прощаться с Василием Михайловичем.

— Прощай, Василий Михайлович! — едва сдерживая рыдания, сказал Шкаев. — Прости, что молвили тебе горькое слово.

— Прощай, Василий Михайлович. Прости нашего брата-матроса за глупые слова, — повторил вслед за ним Макаров.

И все один за другим, несмотря на боль, причиняемую тугими веревками, подползали к своему капитану и прощались с ним, как с покойником, уже не сдерживая слез.

По счастью, прощанье оказалось преждевременным. Японцы подняли Головнина на плечи и направились к выходу.

Они принесли его на берег моря и положили на дно большой лодки. Через несколько минут таким же способом туда доставили по очереди Мура, Хлебникова. Симанова и Васильева, погрузив их в одну лодку с Головниным, а остальных вместе с Алексеем — в другую. Между пленниками уселись вооруженные солдаты, затем всех вместе закрыли цыновками, как мертвый груз, и отвалили от берега.

На рассвете следующего дня лодки пристали у небольшого селения на острове Матсмай. Тут их перегрузили в другие лодки и пошли вдоль берега бечевой. Так шли, меняя лямщиков, беспрерывно весь день и всю следующую ночь и еще день и еще ночь.

Итти пришлось густо населенной частью острова, где берег был усеян строениями.

Рыбаки и крестьяне, что встречались пленникам на пути, были приземисты, рослых совсем не было среди них. Широкими скулами и темной кожей походили они на айнов, но бороды Василий Михайлович ни у кого не заметил. Только у глубоких стариков.

Прошло еще несколько дней.

Во время остановки в одном селении жители его собрались поглазеть на пленников, которых везли с такими предосторожностями. Разглядывая их, они переговаривались между собой.

— Алексей, что они говорят? — спросил Василий Михайлович у курильца.

— Они болтают, — отвечал тот, — что мы, должно, шибко нехороший люди, если так повязаны веревками.

— А вон тот старичок, что стоит с корзиной, о чем он просит начальника стражи?

Алексей прислушался к словам старого японца, который, кланяясь, что-то тихо и почтительно говорил начальнику. У старика на самом конце подбородка торчало несколько седых волос, сквозь которые просвечивала темная, иссохшая кожа. На голове его была широкая, грубо сплетенная из соломы шляпа. Это был простой рыбак из ближайшего селения.

— Он принес кушать, — сказал Алексей, — и просил начальника разрешить нам поесть.

Действительно, старик принес в большой корзине целый завтрак с сагой и стал потчевать пленников, которые были этим сильно тронуты.

Глядя на старика, Головнин подумал: «Нет! Не должно терять веры в человека, хотя бы муки твои были нестерпимы и смерть угрожала тебе. Народ есть народ. Он везде одинаков».

После остановки лодки снова взяли на бечеву и пошли дальше вдоль берега. День выдался ясный, безветренный. Горизонт очистился от легкого утреннего тумана. На дальнее расстояние были видны горы, берега, в том числе я берега острова Кунашира и той самой бухты, в которой японцы так вероломно схватили русских мореходцев. Но «Дианы» за мысами не было видно, и Головнин был этому рад: ее вид лишь усилил бы его страдания.

Как-то незадолго до заката солнца путники остановились перед кучкой шалашей, в которых жили курильцы. Обе четырехсаженные лодки, в которых везли пленников, были вытащены на берег, и собранные в огромном числе курильцы с криком поволокли их по земле не только вместе со связанными пленниками, но и с сидевшими среди них караульными на вершину горы, сквозь кусты и лес, прорубая дорогу топорами.

Это было так нелепо и дико, что русские пленники, будучи сами в несчастье, все же с глубоким сожалением смотрели на курильцев.

Между тем курильцы, потные, тяжело дышащие, втащив лодки на гору, сели было передохнуть, но японцы что-то крикнули им, они поднялись и потащили лодки к берегу небольшой, но глубокой речки, где лодки снова были поставлены на воду.

— Привыкли, должно быть, на человеке ездить, — вздохнул Шкаев. — Даже сидеть было тошно. Так бы встал да и пошел, если бы не веревки.

— Это верно, — сказал Головнин, — чего только с подневольным народом не можно сделать! Они не жалеют человека.

Эти горы явились каким-то рубежом. Перевалив через них, японцы сделались как будто менее жестоки со своими пленниками. Очевидно, лишь здесь они почувствовали себя в безопасности от ядер «Дианы».

Глава седьмая

ВОСЕМЬ ПЛЕННИКОВ И ДВЕСТИ КОНВОИРОВ

Чем дальше от гор убегала река, по которой плыли лодки с пленниками, тем шире и полноводнее становилась она. Кончились опасные перекаты, через которые японцы, работая шестами и веслами, проводили свои лодки с таким искусством, что заставили удивляться русских. Плыли еще шесть дней. Теперь уже не было задержки из-за препятствий. Быстрые воды горной реки как будто спешили доставить несчастных пленников куда-то, чтобы скорее пресечь их страдания.

Но японцы были не так милосердны. Лодки вошли, наконец, в большое озеро и плыли этим озером и другими, меньшими озерами всю ночь и весь следующий день, а пленники продолжали лежать, связанные по рукам и ногам. Веревки все сильнее врезались в тело, но конвоиры отказывались ослабить их. Русские моряки терпели нечеловеческие муки, но по-прежнему переносили их с твердостью и мужеством. Только Мур однажды воскликнул:

Зачем терпеть такие муки, ежели впереди нас все равно ждет смерть!

Не след, Федор Федорович, падать духом, — сказал ему на это Головнин, лежавший на дне лодки рядом с ним. — Не теряйте надежды, ибо она есть добрая спутница жизни!

Наконец, когда конвоиры увидели, что дальнейшего пути их пленники в таком состоянии могут не выдержать, они ослабили веревки и в одном селении позволили измученным людям погреться у костра.

На другой день двинулись дальше. Лодки были оставлены. Предстояло путешествовать сухопутьем. Японцы предложили нести пленников на носилках, но на это согласился лишь курилец Алексей, у которого болели ноги. Матросы все наотрез отказались от такого способа передвижения и заявили, что пойдут пешком, рассчитывая, что тогда японцы волей-неволей должны будут освободить им ноги от веревок и возвратить сапоги. При этом Макаров сказал своему конвоиру: