Какими судьбами, друг Милий Терентьич, попал сюда? — спросил Головнин старого помора, обнимая его и целуя.

— А вот прослышал, что строите вы здесь шлюп, ну и приехал посмотреть, как у вас идут дела.

— Дела ничего, неплохие, — ответил Головнин.

А, конечно, отчего им быть плохими... — говорил Мелехов ревниво. — Фрегат-то ведь строится с основания, не так, как мы в те годы баржу на шлюп перешивали)

— Однако пойдем, старина, осматривать постройку, — весело предложил Василий Михайлович. — Если что не так — прямо скажи. Я рад буду каждому твоему слову.

Старик облазил все закоулки на судне.

— Все по закону, как полагается для морского судна. Добрый будет фрегат, — похвалил он.

Прощаясь, старик спохватился:

— Вот и запамятовал! Приходил к нам на верфь вчерась один морской офицерик молоденький, все спрашивал, думал, на наших стапелях строитесь... Дал ему ваш дом, только старый, дом Куркиной.

— Я и сейчас там стою, — отвечал Головнин. — А кто вы это мог быть и чего он хотел?

— Сказал свое фамилие, только не упомню. Знаю, однако, что нерусское. Из себя так не особо видный. А для чего вы ему, не сказывал.

Василия Михайловича нисколько не удивило это обстоятельство, ибо в последнее время не было отбоя от желавших отправиться с ним в кругосветное плавание.

Впрочем, на следующий же день все разъяснилось.

Едва хмурое осеннее петербургское утро заглянуло в окна спальни Василия Михайловича, как в комнату вошел, топоча сапогами, Тишка. Он так и остался при Василии Михайловиче» хотя Головнин много раз предлагал ему вернуться в Гульёнки, жениться, стать вольным хлебопашцем. Вольную он взял, но не мог уже расстаться ни с морем, ни с Василием Михайловичем.

— Ваше высокоблагородие, пора вставать! — сказал он громко, зычным голосом, словно стоял на вахте. — Там какой-то офицер давно дожидает.

— Фамилию он назвал?

— Назвал. Какая-то такая нерусская. Враль, что ли, или вроде того.

— Враль — и нерусская? — засмеялся Василий Михайлович. Он быстро встал, накинул халат и приказал звать гостя в кабинет.

Ранний гость вошел. Это был небольшого роста молодой офицер.

— Мичман флота барон Федор Врангель, Четырнадцатого флотского полуэкипажа. — отрекомендовался он.

Головнин подал ему руку, пригласил садиться, спросил:

— Чему имею честь быть обязанным вашему посещению? Молодой человек немного замялся, затем смущенно и робко проговорил:

— Я — барон Врангель...

— Я слышал, — отвечал Головнин с улыбкой.

— Мне один приятель сказывал за тайну, что вы идете в новое кругосветное плавание.

— Сие верно, — отвечал Головнин, — но никакой тайны в том нет, хотя я и не объявляю о сем на всех углах.

— Может статься, потому он так и сказал. Командир Ревельского порта, где стоит наша эскадра, ходатайствовал перед вами, чтобы вы взяли меня с собою в плавание. Я просил его превосходительство.

— Да, он ко мне относился, — подтвердил Василий Михайлович. — Но я отказал ему в сей просьбе, ибо беру с собою» только лично известных мне офицеров.

— Все ж таки я решил ходатайствовать лично перед вами... Может статься...

Проговорив эти слова, волнуясь и даже слегка заикаясь, юноша умолк.

— Почему вы так добиваетесь этого? — спросил Головнин.

— Я очень люблю море и путешествия, — просто и искренне отвечал юноша.

— Сего еще мало. Надо знать службу. На каком судне вы плаваете?

— На фрегате «Автропил».

— Сколько мне известно, вашей эскадре зимовка назначена в Свеаборге. Вы оттуда?

— Нет, я из Ревеля.

— Вас отпустили?

— Да... Впрочем, нет, - поспешил поправиться юноша, — Я...

— Так как же?

— Когда эскадра стала готовиться к выходу в Свеаборг, я съехал на берег и подал рапорт о болезни...

— Ну? А дальше?

— А дальше адмирал приказал доставить меня на фрегат здоровым или больным, но меня не нашли...

— Потом?

— Потом, когда эскадра ушла из Ревеля, я отыскал в гавани каботажное судно, которое пришло туда из Петербурга с грузом каменной плиты, и отправился на нем в столицу. Плавание продолжалось десять дней.

— Почему так долго?

— Погода была весьма бурная. Пустое судно прыгало, как пробка, не слушаясь руля.

— Вы знаете, что за самовольное покидание судна вы подлежите военно-морскому суду?

— Знаю, — отвечал Врангель. — Но я хочу в океан. Тут делать нечего.

— Ого! — ухмыльнулся Головнин. — Впрочем, это желание понятно для каждого моряка. Однако все же я вас взять с собою не могу.

— Я прошу вас, господин капитан второго ранга! — Юноша поднялся со стула, умоляюще сложив руки на груди.

Уже совершенно рассвело, и Головнин теперь хорошо видел, что перед ним стоит невзрачного вида молодой человек, лет двадцати — двадцати одного, с худым, истомленным лицом, с синяками под лихорадочно горевшими глазами, — видно, десятидневное плавание в порожнем паруснике было дело нелёгкое.

Головнину стало жалко юношу, и он спросил:

— Вы окончили Морской корпус?

— Да, господин капитан второго ранга, — снова заговорил мичман, продолжая прижимать руки к груди. — Прошу вас, возьмите меня! Я согласен итти простым матросом. Вы увидите скоро, что я буду вам полезен.

Головнин внимательно посмотрел на него:

— А языки вы знаете?

— Знаю английский, французский, немецкий и немного испанский.

— Службу знаете?

— Знаю.

— Учиться продолжаете?

— О да, конечно! — горячо воскликнул молодой человек. — Наука — цель моей жизни.

— Добро! — сказал, наконец, Головнин. — Я вас беру. А теперь идемте завтракать.

За завтраком, видя, как жадно ест гость, Василий Михайлович, усердно угощая его, спросил:

— Деньги у вас есть?

Юноша поспешно вынул из кармана тощий бумажник, заглянул туда и сказал:

— Есть еще целых три рубля.

Головнин, ни слова не говоря, вышел в другую комнату, взял из письменного стола пачку денег и положил их перед гостем.

— Возьмите, потом посчитаемся. А теперь марш со мною на верфь!

Глава шестая

ОБРУЧЕНИЕ

— У меня, государи мои, — шутил с друзьями и знакомыми старый Лутковский, — у меня в мезонине, скажу вам, настоящая кают-компания, так что над нашим домом сейчас хоть вывешивай гюйс и вымпел.

— По какому же это случаю вы переходите на морское положение?— интересовались слушатели.

— А как же, государи мои! У меня самого, как вам известно, двое гардемаринов, а у них днюют и ночуют их друзья — товарищи по дальнему плаванию — трое мичманов. Мои-то приходят почитай раз в неделю, в отпуск, «за корпус», как у них зовется, а то и так удирают из корпуса домой на ночь. А господа мичманы, находясь под покровительством моей дорогой дочки, почитай, вовсе поселились на нашем верхотурье.

Услышав однажды такие слова, Евдокия Степановна с укоризной обратилась к отцу:

— Папенька, как вам не стыдно! Первое, эти молодые люди нам не чужие: они идут в опасное и долгое плавание с Василием Михайловичем; второе, двое из них круглые сироты, а один полусирота. Если их оставить на воле, так будут жить, как Врангель в Ревеле: питаться будут щами да кашей, даже простой чай почитая роскошью. Разве вам не жалко?

— Да я, Дунюшка, не к тому, — оправдывался Степан Васильевич. — Разве мне чего жалко? Христос с ними! Я просто радуюсь, какая у меня семья большая стала. Еще дочку замуж выдать не успел, а в доме уж прибыль на три человека, — и старик весело и лукаво засмеялся.

— Слушать вас не желаю, папенька, — и Евдокия Степановна, заливаясь румянцем, убежала прочь от отца.

Старик Лутковский действительно не тяготился постоянным присутствием в его доме молодых офицеров. А Евдокия Степановна смотрела на них, как на младших братьев.

Вечером, если все «три Федора», как она шутя называла их, были дома, то-есть у Лутковских, они до самого появления Головнина вертелись в зальце у клавикордов и что-нибудь пели под аккомпанемент Евдокии Степановны или Литке, или читали вслух, или беседовали и спорили.