Так как Хакодате был не Петербург и плац-адъютантов здесь не было, да притом же не хотелось на прощанье ссориться с губернатором, Василий Михайлович согласился облачиться в японский костюм, хотя его треуголка с плюмажем вовсе не соответствовала шелковой японской кофте.

— Об одном я только сожалею, — в шутку сказал он Теске: — что перед походом в Хакодате сбрил запущенную в плену бороду, а то совсем был бы похож на корсара.

Место первой встречи с Рикордом было назначено в зале таможенного суда, находившегося на самом берегу моря. Около полудня Василия Михайловича привели туда. Дом был окружен многочисленным войском, которое на этот раз было одето не в халаты, а в шаровары и кофты из шелка и бархата, богато расшитые золотом и серебром, напоминавшие своим покроем дамские мантильи.

— Я думал, что буду здесь наряднее всех, а меж тем каждый ваш солдат одет куда роскошнее меня, — сказал Головнин.

— Такое платье стоит очень дорого, — пояснил Теске — Оно принадлежит государству, всегда хранится в казенных магазинах и выдается солдатам лишь в торжественных случаях. Пусть иностранцы видят, что мы вовсе не бедны.

Дом, в который ввели Василия Михайловича, по своей отделке был подстать солдатским нарядам. Потолок и раздвижные стены просторного зала были расписаны с неменьшим искусством и роскошью, чем зал в матсмайском замке.

Японские чиновники, сопровождавшие Головнина, уселись, по своему обыкновению, на пятки, вдоль стен, а ему подали европейский стул, и Василий Михайлович с великим волнением стал ожидать своего друга.

Рикорд был доставлен на берег в губернаторской шлюпке. Над ней развевалось три флага: русский, японский и большой белый перемирный флаг. При Рикорде состояли: офицер Савельев из камчатского гарнизона, переводчик-японец, почему-то носивший русскую фамилию — Киселев, и небольшой отряд матросов, расположившийся после высадки перед зданием суда.

Рикорд стремительно поднялся по ступеням и вошел в услужливо распахнутую перед ним дверь зала, но на пороге остановился на мгновенье, изумленный причудливой росписью стен, и, решив, что попал не туда, куда следовало, стал осматриваться.

Но тут какой-то человек в странной японской одежде, но в треуголке и с русской саблей на боку бросился к нему навстречу. Рикорд отступил на шаг и вдруг узнал в этом столь странно наряженном человеке своего старого друга, лицо которого осунулось и постарело. Он заключил его в объятия, в изумлении и радости воскликнул:

— Василий Михайлович! Ты ли это?

— Я, я! — радостно отвечал тот. — Не узнал? Наконец-то!

И они долго стояли, обнявшись и держась за руки, как дети, и нежно смотрели друг на друга, — эти мужественные моряки, глядевшие не один раз смерти в глаза.

Они еще не верили, что наступила, наконец, минута их встречи, что два года страданий для одного, душевных треволнений для другого уже отошли в прошлое.

Японцы поспешили предложить стул и Рикорду, а Теске, улыбаясь, сказал ему по-русски:

— Можете говорить столько часов, сколько запожелаете. Японцы отошли в конец зала, подчеркивая тем, что не хотят ни подслушивать, ни мешать друзьям беседовать по душам.

А те сидели один против другого, по-прежнему держась за руки, и Рикорд говорил:

— Наконец-то я вижу тебя, любезнейший друг мой Василий Михайлович! Какая награда за прошедшие терзания!

Головнин же засыпал его нетерпеливыми вопросами, на которые тот не успевал отвечать.

— Как! Что? — возбужденно восклицал он, поминутно прерывая Рикорда. — Значит, неприятеля уже нет на нашей земле? Наши войска во Франции? Слава провидению. Неужели Бонапарт был в Москве? А мы-то! Мы сидели за деревянными решетками японской тюрьмы в эту годину народного бедствия! — горестно воскликнул он.

Беспорядочная беседа их продолжалась, перескакивая с предмета на предмет. Оба спрашивали друг друга сразу и сразу же отвечали и снова забрасывали друг друга вопросами, не доканчивая фразы, перемежая разговор свой краткими, молчаливыми рукопожатиями.

Но если японские чиновники, отошедшие в дальний конец зала, и делали вид, что совершенно не интересуются беседой двух русских офицеров, то тайно присутствовавший в том же зале сам буньиос Хаотори-Бингоно-ками очень внимательно наблюдал за ними. Он сидел за ширмами в нескольких шагах от русских и временами пытливо поглядывал на переводчика Кумаджеро, застывшего у его ног и топотом передававшего ему слова собеседников.

Василий Михайлович порою даже слышал за ширмами движение и чей-то тихий шопот, но за время плена до такой степени привык к подсматриванию и подслушиванию со стороны японцев, что даже не обратил на это внимания, тем более, что беседа друзей не могла быть неприятной для буньиоса.

Потом японцы угощали русских чаем и конфетами, и лишь под вечер Василий Михайлович снова возвратился в дом, отведенный для пленников. И тут снова началась долгая беседа о «Диане», о России, о Европе, о судьбе общих друзей и знакомых.

Когда все разошлись по своим комнатам и предались сну, Головнин поднялся во второй этаж дома и раздвинул оклеенную бумагой оконную раму. С воли, преодолевая свежесть осеннего вечера, на него пахнуло теплым дыханием моря.

Острым взором моряка Василий Михайлович стал искать топовый огонь своего шлюпа и вскоре нашел едва приметную с такого расстояния светлую точку, подобную Полярной звезде. К этому крохотному огоньку, затерявшемуся на просторе огромного, залива, были прикованы все его мысли, ибо там была родина.

Наутро всех пленников вызвали в дом, где остановился в Хакодате матсмайский губернатор. Это был последний раз, когда они видели японского буньиоса.

После обычного обмена поклонами губернатор достал из широкого рукава своего кимоно лист бумаги, поднял его кверху, чтобы все видели, и сказал, обращаясь к русским:

— Это постановление правительства по вашему делу. В бумаге говорилась, что губернатор, уверившись в том, что Хвостов действовал самовольно, освобождает, по повелению японского правительства, русских и завтра они должны будут отправиться на свой корабль.

Затем буньиос извлек из-за пазухи другой лист бумаги и прочитав ее вслух, велел Теске перевести ее и передать Головнину. То было личное и весьма любезное прощание буньиоса Хаотори-Бингоно-ками с бывшими пленниками.

Однако, слушая столь учтивое обращение губернатора, Василий Михайлович думал о другом — о победоносной русской армии, уже приближавшейся к столице Франции. Не это ли обстоятельство превратило его коварных и жестоких тюремщиков в учтивых друзей?

Глава двадцать девятая

СНОВА К РОДНЫМ БЕРЕГАМ

В начале октября на острове еще стояла теплая и солнечная погода, в воздухе летали блестящие нити паутины, было тихо, и на холмах за городом слабый ветер не в силах был скинуть с кустов и деревьев их золотого наряда.

Ясным осенним утром получившие, наконец, свободу русские моряки в сопровождении Такатаи-Кахи сели в губернаторскую шлюпку. Гребцы налегли на весла — и темный каменистый берег стал удаляться.

Вот первая морская волна подняла нос шлюпки, прошла до самой кормы, покачнула ее с боку на бок. Хлебников радостно засмеялся. Он чувствовал себя теперь здоровым, — мучившие его «демоны» остались на этом проклятом берегу. Мур, обхватив голову руками, сидел неподвижно, глядя вниз.

Может быть, в эту минуту думал он о том дне, когда не сможет больше поднять глаз и посмотреть на другое, русское небо, не сможет встретить взглядов своих соотечественников и товарищей, ожидая наказания за измену долгу и присяге. Может быть, он видел уже то место под скалами на берегу Авачинской губы, где спустя шесть недель он всадит себе в сердце из ружья два куска рубленого свинца, которым охотники употребляют вместо пули на зверя.

Но сейчас никто не обращал на него внимания.

Василий Михайлович, сидя рядом с Рикордом на почетной скамье, радостно наблюдал за тем, как быстро сокращалось расстояние между их шлюпкой и «Дианой», которая поджидала их, слегка покачиваясь на легкой зыби.