Глава двадцать четвертая

ДЕНЬ РАДОСТИ

Уже было тепло на островах, и снова цвели в Матсмае сады, и пели в них японские соловьи, когда была получена утвержденная в Эддо общая записка Головнина и Мура к командирам русских судов».

Записка эта, восходившая до самого микадо, гласила:

«Мы все, как офицеры, так и матросы, и курилец Алексей, живы и находимся в городе Матсмае. Мая 10 дня 1813 года. Василий Головнин, Федор Мур».

Хлебников был в таком состоянии, что подписать записку не мог: снова он лежал сутками под теплым одеялом, сражаясь с преследовавшими его «демонами».

В ожидании прихода русских судов японцы еще раз решили пошить своим пленникам новую одежду, ибо, по словам Теске, японским начальникам было бы стыдно отпустить их в Россию в старом платье. Офицерам выдали дорогого шелка, а матросам момпы, чтобы они сами смастерили себе одежду. Алексею же дали готовый японский халат.

Наконец в середине июля пленникам объявили, что несколько дней назад мимо купеческого японского судна, стоявшего на якоре близ острова Кунашира, прошел в направлении Кунаширской гавани трехмачтовый русский корабль. Купец тотчас же снялся с якоря и поспешил в Хакодате, чтобы известить об этом японские власти.

А на следующий день губернатор получил официальное донесение о прибытии шлюпа «Диана» в Кунашир. Тут же Кумаджеро, по поручению буньиоса, предложил Головнину указать, кого из матросов он намерен послать на русский корабль.

Не желая никого огорчать, Василий Михайлович предложил матросам бросить между собой жребий. Жребий пал на рыжего Симанова, Вместе с ним японцы, по просьбе Головнина, согласились отпустить и курильца Алексея. Оба они должны были отплыть в Кунашир с чиновником Сампео-Такакахи.

Василия Михайловича и Мура снова водили в замок, где гимнияги показали им полученные от Рикорда письма: одно к кунаширскому страбиагу, другое к самому Головнину.

В письме к начальнику острова Рикорд извещал японцев о своем прибытии с мирными целями и выражал надежду, что японское правительство через посредство такого человека, как Такатаи-Кахи, уверится в добром расположении русского правительства к Японии и возвратит русских пленников, отвратив тем неприятности, могущие в противном случае последовать.

В письме же к Василию Михайловичу Рикорд писал, что счастлив был бы обнять его, что готов итти на всякие жертвы, чтобы освободить его, и просил сообщить, здоров ли его старый друг и прочие пленники.

С того самого дня, как решено было послать Симанова на шлюп, Головнин не раз напоминал ему, что он должен говорить Рикорду касательно силы и военного искусства японцев, с указанием, как и в каком месте удобнее на них напасть, если обстоятельства вынудят к военным действиям.

От себя Василий Михайлович послал с Симановым записку, в которой обращался к Рикорду и другим офицерам «Дианы» со следующими словами:

«Знайте, где честь и польза отечества требуют, там я свою жизнь в копейку не ставлю, а посему и вы меня не должны щадить в таких случаях. Ужасаюсь при одной мысли, что ты, любезный Петр Иванович, и твои помощники, кои столько старались при нашем освобождении, можете быть сами взяты в плен. Будьте осторожны. Желал бы вас всех видеть и обнять на «Диане» или на родине, но здесь — боже оборони! Хочу лучше умереть самой мучительной смертью, нежели видеть кого-либо из моих соотечественников в подобном несчастье, а не только друзей моих».

Через несколько дней Сампео-Такакахи и Кумаджеро отплыли на Кунашир, взяв с собою Симанова и Алексея.

То был день величайшей радости для Головнина и его товарищей, томившихся в плену.

Матросы целовались друг с другом. Великан Макаров плакал, как ребенок.

Была и еще одна новость, которая возбудила у Василия Михайловича удивление перед обычаями японской страны. Буньиос простил всех караульных солдат, которые за побег русских были лишены почетного для каждого японца наследственного звания досина, то-есть солдата.

Среди пострадавших солдат был и японец, известный среди пленников под кличкой Детоубийца. Говорили, что этот с виду добродушный и вовсе не такой жестокий человек убил своего собственного ребенка, потому что тот родился хилым и все время болел. Никто из японцев не осудил отца за это ужасное преступление, и сам Детоубийца никогда не выражал по сему поводу никаких угрызений совести.

Но зато, будучи лишен звания солдата, он облачился в траур, то-есть перестал брить волосы на голове и лице и стричь ногти. В таком одичалом виде он не один раз являлся к пленникам и упрекал их в своем несчастье, говоря, что верой и правдой служил своему императору, подписав присягу ему кровью, взятой из собственной руки. И вот что с ним сделали русские...

Теперь он явился в оксио гладко выбритый, с подстриженными ногтями, веселый и улыбающийся и с гордостью заявил, что он снова солдат.

Глава двадцать пятая

ДРУЖБА НЕ ЗНАЕТ ПРЕГРАД

Стоя на вахтенной скамье, Рикорд с большим волнением вновь вводил «Диану» в столь знакомую ему Кунаширскую бухту. По-прежнему над плоским песчаным берегом возвышалась кунаширская крепость, молчаливая, как бы притаившаяся за своими полосатыми занавесками. По-прежнему Рикорд был полон тревоги за судьбу своего друга и всех русских узников.

Всю ночь он провел на палубе. Ночь выдалась, как и в прошлый его приход, тихая, лунная.

Такатаи-Кахи, возвратившемуся на родину после года отсутствия, тоже, видимо, не спалось. Он вышел наверх и стал ходить по палубе вместе с Рикордом. Рикорд молчал, погруженный в мысли о том, что будет завтра, не обманули ли его снова японцы, удастся ли ему что-нибудь узнать...

Затем он обратился к Такатаи-Кахи:

— Кого же пошлем завтра на берег с моим письмом? Такатаи-Кахи немного подумал.

— Пусть это будет Тасимара или Киосинши, — сказал он. — Оба — мои старые матросы и люди, преданные мне.

— А ручаешься ли ты, что они возвратятся на шлюп?

— Не знаю, — ответил Такатаи-Кахи. — Ручаться за то, что начальник острова отпустит их к нам, я не могу.

Неопределенный и уклончивый ответ японца, его тихий, вкрадчивый голос показались Рикорду весьма подозрительными. Нервы его были сильно напряжены. Терпение истощено до крайнего предела.

— Как он может не отпустить? — почти крикнул он. — В таком случае я объявлю действия кунаширского начальника неприязненными и уйду, прихватив и тебя, в Охотск, откуда этим же летом придет несколько военных судов требовать вооруженной рукой освобождения пленных! Ответа я буду ждать только три дня.

Услышав эти слова, Такатаи-Кахи сделал резкое движение, будто хотел броситься на своего собеседника, но сдержался, притих. Рикорд в темноте не мог видеть выражения его лица, но почувствовал, что японец сильно волнуется. Японец, видимо, что-то хотел сказать, но передумал, повернулся и ушел в свою каюту.

Утром, бледный, с помятым и расстроенным лицом, — должно быть, он не спал всю ночь, — Такатаи-Кахи обратился к Рикорду с такой речью:

— Начальник императорского судна! Ты объяснился вчера с большим жаром. Твое послание кунаширскому начальнику будет означать много, а по нашим законам — очень мало. И напрасно ты угрожаешь увезти меня в Охотск. Если двух моих матросов начальник вздумает задержать на берегу, не в твоей власти будет увезти меня в Россию. Но об этом будем говорить после. А теперь скажи мне: действительно ли на таких условиях ты решился отпустить моих матросов на берег?

— Да, — коротко и решительно отвечал Рикорд.

— Хорошо, — сказал Такатаи-Кахи. — Так позволь мне сделать последнее, может статься, наставление моим людям и словесно через них уведомить обо мне кунаширского начальника, ибо ни обещанного письма к нему, ни какой-либо записки я не пошлю теперь. Ты сам уже довольно разумеешь по-японски, чтобы понять все, что я в кратких словах буду говорить моим матросам. Я не хочу, чтобы ты подозревал меня в каком-нибудь дурном намерении.