Но – и одиночество.
Но – и обдумывание.
И – всё напряжённее.
27 августа.
А зато: как сразу и навсегда отметиться – от всех подозрений, обвинений! Убил – и чист навсегда.
28-е.
В колоде бывает 52 карты, 36, и меньше. Здесь – составных элементов ещё даже меньше, но они неуловимые. Только Кулябко отлился в толстого простофилю, бубнового короля, а вот Николаи Яковлевич никак не представится во плоти, не хватает воображения.
А в Кременчуг – погнали целый отряд филёров. Хорошо, меньше будут толкаться в Киеве. Кременчуг и моторная лодка – очень удались, ветер достоверности.
Элементы – простые, но не строго очерченные, оттого комбинации их множатся, перетекают, – и на какую же опереться дальше?
Главная наживка – держать их в напряженьи, в расчёте перехватить террористов живьём, получить служебный эффект. Держать – до последнего момента и даже через последний момент, всё никак не завершая.
И поэтому – ни в чём не торопиться, оттягивать, не видеться часто.
Ещё для того не видеться, чтоб не навязали ту полицейскую квартиру.
В душной заперти Богров сидел, сворачивался, лежал, ходил, сидел, раскачивался – обдумывал. Те несколько нужных капель для рокового мига должны были накопиться, насочиться – в мозгу? в зобу? в зубу?
29-е. Три дня созревания замысла в завихре мыслей, отточки каждой детали, всех вариантных возможностей – раздробленных, рассыпанных, неожиданно могущих вспыхнуть. И такая тревога, что в нужный момент может отказать сообразительность? или внимание? или память? или смелость?
Но самое удивительное – не беспокоилась, не спрашивала, не звонила охранка, будто мелочь такая, группа бомбистов при царском пребывании, не беспокоила её.
Деликатно не спрашивали – но и за ним самим не следили! никуда не сопровождали! – только установили заметный пост против дома, на случай прихода такого отметного Николая Яковлевича.
И по расчётам Богрова это и было самое выгодное: оставить охранке как можно меньше времени для обдумывания мер.
Безумно трудно было – удержаться все эти дни, не сделать лишнего, не сорваться с достигнутого. Часы одиночества тянулись невыносимо, варианты казались упускаемы. (Но в записях филёров не отмечено, что Богров выходил в эти часы).
А совершенно точно: он в эти дни обедал с тёткой, принимал неизбежные посещения друзей – Фельдзера-старшего, Фельдзера-младшего, в какие-то часы ходил и к Гольденвейзеру в контору. 29-го написал отцу за границу очень деловое письмо: что плохо сделан ремонт пола, и – о страховке. А в 11 вечера ещё один друг – Скловский, зашёл к нему со своей барышней, они втроём выпивали. Около часа ночи Богров вышел их проводить, на пустынных улицах снова и снова убеждаясь, что наблюденья за ним никакого нет, и, значит, Кулябко верит беззаветно. Особенный вкус и подъём: пьянеть с людьми, кто и отдалённо не представляет ни подвига твоего, ни успеха, – это всё остаётся твоим нераздельным счастьем и роком, а ты весело болтаешь о пустяках. А вот на углу Владимирской – твоя бывшая гимназия, питалище твоих юных надежд, – какой бывший ученик, и в седине, и в пустынную ночь пройдёт без шевеления сердца мимо своего вечного здания, где и он, вперебой со сверстниками, мечтал о великой прославленной жизни? Как раз в эти самые дни их гимназия ждала своего столетнего юбилея – на рубеже сентября, в разгар торжеств, и царского посещения. Она не знала, какой юбилейный салют её ждал.
Так – Богров выдержал, и только 31 августа, и то не с утра, а в час дня, он поднял свою домашнюю телефонную трубку и попросил у телефонной станции соединения с номером Охранного отделения.
Ещё недостаток телефона: разговор может слышать случайная телефонная барышня. Правда, такого умного, кто мог бы понять и проверить, там не бывает.
В Охранном трубку взял дежурный Сабаев, письмоводитель, хороший знакомец, – он в доме Богровых бывает запросто, часто, чуть не ежедневно, правда не у самих хозяев, а посещает кухарку их. Подполковника Кулябки? Нету.
Опять – потеря на косвенную передачу, ослабление эффекта, новый риск.
– Тогда, пожалуйста, передайте подполковнику: Николай Яковлевич приехал, имеет при себе, что надо, остановился тут, у меня. И мне – нужен билет сегодня в Купеческий сад.
Несколько часов изводящего ожидания. Кулябко – не отвечает.
Вот когда остро пожалел, что переиграл, не взял билетов.
Уже не верит?…, Раскрыл?… Провал?…
Переигрыш. Передержался.
Перемудрил – давали билет!
Последние часы перед началом гулянья – а телефон молчит.
Кто б ещё оценил, кто оценит когда-нибудь силу и смелость этого построения: навлечь наблюденье и слежку на собственный дом – перед тем, как идёшь на акт? И ещё при этом уничтожительном совпадении: горничной нельзя приказать не открывать Сабаеву; Сабаеву же ничего не стоит самому прийти и проверить у кухарки, что в доме никто новый не появлялся.
Или иначе: вот уже сейчас оцепили дом и кинутся брать Николая Яковлевича, не дожидаясь остальных? Неудачно сказал: имеет при себе что надо. Значит – возьмут с бомбой, чего им ещё?
Выходил, снова выходил на балкон. Опытным взглядом просматривал Бибиковский бульвар. Нет, не оцепляют. В скуке дежурит один филёр.
Нет, не бросятся брать. Ну, возьмут одиночку с оружием, а где доказательства, что он покушался на государственных особ? Где эффектность? Схватить заранее – ничего не доказать.
Но почему ж тогда нет звонка? Известись.
То неудачно, что не попал на Кулябку, не получил ответа, не подбодрился его хлюпающим голосом.
А, вот он!! Да! – по телефону возбуждение и хлюпающая радость Кулябки: приехал??
Для правдоподобия – приглушенный осторожный голос (ведь кто-то в соседней комнате сидит). Для правде подобия – такую сверхтайну, не очень охотно по телефону, но и нельзя же совсем ничего: у меня – один, будут и другие. Принять активное участие я отказался, но кое-что мне поручено и буду проверен, – и для того, во избежание провала, мне надо быть сегодня в Купеческом саду.
Не поверит! – как грубо сшито…
Коченеет, онемела вся долгота тела, вот – свалится со всей высоты. Упадать гораздо больнее, лучше б не начинать и всползать.
А Кулябко – и не задумался даже. Кулябко и не переспросил: а зачем же собственно билет?… В Купеческий сад, куда не попасть и лучшим семьям Киева, – хорошо, присылайте посыльного!
Опять удача! Черезсильно извивнулся удолженным телом, спиралью, – и ещё поднялся!
Но не успел положить трубку – звонок опять. Знакомый, Певзнер. Очень просит его простить, две минуты назад он звонил Богрову и по вине телефонной барышни его соединили до окончания предыдущего разговора…
Оледенел!
… Очень просит простить, но слышал, с какою лёгкостью Богрову пообещали билет в Купеческий сад. Очень бы занятно там побывать. Не может ли Богров устроить билет и ему?…
Барышня – идиотка! и совпадение – невероятное, на двести телефонных звонков не бывает!…
Оборвал, ответил зло, вообще не разговаривал, язык отказал, только: “Надеюсь, это будет в секрете?”
Когтит по груди, расцарапывает: с какого места слышал? Может – всё??…
Почему все оступки, оскользы и срывы не постигают нас в плавной жизни, а только – на самом кругом опасном месте?
Почему: то растягивается время и дремлет, то – сжимается режущею петлёй?
Вихри мыслей – расчётов – опасностей-отклонений – посыльной уже заказан и пошагал, а:
может быть, это последний час твоей жизни?
И:
“Дорогие, милые папа и мама!… (Через папу и маму, их чувствами, всего-то жальче и себя)… Вас страшно огорчит удар, который я вам наношу… Но я иначе не могу. Вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого… (Обломанная лапка у “ж”, а задняя лапка “я” – как в землю морковкин корень)… Но если бы даже я и сделал хорошую карьеру – я всё равно кончил бы тем же, чем сейчас кончаю…”
И это письмо – опять к знакомому.
(Не следят!)…
И – посыльной принёс заветный билет. И с браунингом в кармане, празднично проталкиваясь по бешено иллюминованным улицам, мимо огненных абрисов зданий и гор огня, у входа в Купеческий мимо открытого вчера памятника Александру II – что-то итальянско-бронзовое, а внизу обсажен лубочными народными фигурами, “Царю-Освободителю – благодарный Юго-Западный край”, – через контроль полицейский – по счастливому билету – в недоступный сад.