На той следующей поляне вновь расставили свои немногие снаряженные пулемёты и пушки, открыли внезапный беглый огонь – и так все бросились в атаку. Опять Первушин бежал впереди и получил штыковую рану. Неожиданный прорыв русских и тут оказался так крепок, что немецкий заслон, силою в полк, кинулся в бегство, оставив многие пулемёты и двадцать орудийных стволов, иные с полной запряжкой.
В этом ратном труде, как выражались наши предки, у первушинского авангарда прошёл весь день. Дорога на выход ещё была длинна, лесные вёрсты, немецкие заслоны один за другим, завалы, колючая проволока; пулемёты по просекам и пушки на проходах поджидали свои столпленные нестройные жертвы. Едва высовывались русские на прогляд, на прострел – немцы окатывали их всеми видами огня. С каждой удачей становилось русским всё трудней и трудней: меньше телесных сил, больше голод и жажда (колодцы завалены), меньше снарядов и патронов, больше раненых, сильней заслоны, а надежда вся – только на штыковую атаку.
Было уже за полдень далеко. Многолюдная с утра, колонна обтаивала. Безумеющие люди теряли разум действий и надежду.
Перед последним рывком полковник Первушин, уже раненный дважды, и всё штыком, приказал подпрапорщику…
= а тот – с полковым знаменем, сейчас свёрнутым.
Это такой человек – сам никогда не откажется, с
ним и ляжет.
= Первушин, одна рана перевязана, другая нет, машет
неповреждённой рукой: снимай!
Стрельба. Рвутся поблизости снаряды.
= А знамя – георгиевское, вделан крест в прорезную пику древка.
= Знаменщику – жалко. Душа болит. Крестится.
Снимает знамя. Древко передаёт
помощнику. Тот отламывает овершье. А палку,
палку простую – бросает…
= С лопатой они понуро уходят
= закапывать. Роют ямку,
оглядываются на приметы, деревья.
Вершины деревьев вздрагивают
при взрывах. Гудит всё. И в этой музыке
= Первушин сидит на пне,
просто так сидит, думает.
Мы близко видим
= его, и его движенья, осторожные из-за ран. Кровь
на лице, на шее, на кителе.
Фуражка пробита. Набекрень, неуставно.
Совсем опущены его диковатые усы. И выкат глаз
уже не дерзкий, не шутливый – безнадёжный.
Ни с кем он не разговаривает, никто к нему не подходит.
Минуты думанья, может быть последние
за пятьдесят четыре года жизни.
Разрывы. Гул стрельбы.
Поворот головы
на знаменщика. Тот докладывает: всё в порядке.
Закопал. Как сердца кусок.
= И с усилием (себя-то самого как поднять?!):
– Штабс-капитан! Грохолец!
= Вот и знакомый наш Грохолец, без фуражки совсем,
и видно, как он лыс: всё голо, только на
макушке гладкий островок да два на теменах.
Ведь он далеко не молод, откуда ж эта подвижность,
готовность? Да у таких худых бывает.
Всё так же взвинчены усы, но может быть – с отчаянием.
Первушин ему:
– Ну что ж, попробуем? Собирайте, кто винтовку
держит. Командуйте пулемётам.
Грохолец. Хорошо, попробуем. Сейчас. Ничего.
Мы можем.
Поднимается Первушин. А – не мал уродился.
А – грозен.
Отец! За этим пойдут.
И фуражкой – два взмаха
= пушкам. Две пушки, уже готовы к бою, но
в глубине за деревьями, и облеплены усиленной
прислугой – чтоб выкатывать их на край леса.
Тут и Чернегу видим, он гол до пояса. Как наложенные,
как налепленные змеи плечевых мускулов,
а всё та же головка сыра с короткими усами,
но свирепая:
– Взяли, браты! па-катили!
Покатили! Покатили!
Хруст, лом, топот. И – отчаянный голос, его, не его:
– Беглый! А-гонь!
Ударили! И пулемёты наши, где-то близко. Уж сколько
есть, уж чем осталось.
Сзади, в спины,
= через крайние деревья видим: по мелкому
подлесью, промеж сосенок мелких
побежали наши, побежали.
Офицерики, конечно, впереди – и шашечками
поднятыми струят над головою -
жест беспомощный, совсем не опасный врагу, а для
своих: не отстаньте, ребята, мы же все заодно!
И рядом с бегущими.
= Не атака – а спотычка.
А кричат, что от “ура” осталось:
– А-а-а-а-а…
Тащат винтовки со штыками, но еле тащат, где уж
ими колоть!
Вот один – кувырк.
Убит? Нет, отдохнуть лёг за сосенным молодняком:
бегите уж без меня, я – весь, сожду судьбы и так.
И шашки офицерские – трепещут как подбитые,
сейчас свалятся.
Пулемётный тук.
= Падают наши! Ах, падают, винтовки роняют…
Как случилось? Одна штыком в землю воткнулась,
а прикладом качается, прикладом качается.
= Грохолец трогательно бежит, по лысине сзади
узнаём.
Неужели подобьют? Бежит!
= А ещё впереди, всех обогнав, – высокий
Первушин. Снова грозный,
на нас!
с усами страшными,
с винтовкой, штык наперевес!
И споткнулся
о низкую проволоку, незаметную.
= А из окопчика, из укрытия, навстречу
немец здоровый, штыком
подсадил
его, верхнего, страшного полковника!
Третья штыковая! Это надо же!
Рухнул полковник Первушин.
Пулемётами, пулемётами
= разрежается русская атака,
посеклась,
завернулась.
= И на краю леса озверённый кругломускульный
Чернега видит: уже не стрелять надо, а тикать.
И, вспрыгнув на пушечное колесо,
вывинчивает панораму, а по знаку его отнимают замки от орудий -
= и с ними побежали
все в лес,
в глубину! назад…
52
Сам генерал Клюев не был ни в голове корпуса, где Первушин, ни в арьергарде, где Софийский полк отбивался в стошаговом лесном бою, – он держался середины колонны, и путал, и метался, мотал её, от каждого заслона отворачивая. Кольцо окружения казалось ему неразрываемым, и некому было собрать полкорпуса на прорыв.
Остатки нашей артиллерии действовали сами собой: меняли позиции, стреляли прямой наводкой, где видели противника, при бегстве оттягивали орудия или покидали их. А тут ещё широкая болотистая речная полоса со многими канавами перегораживала русским путь там, где расступался грюнфлисский лес, и в этой болотистой низине тонула артиллерия, тонули обозы. И хотя по прямой уже видно было шоссе, и дойти до него было три версты, – уклонялись части опять на восток в сторону недостижимого Вилленберга, искали переход по сухому. Поток отступающих таял, каждый час исчезали куда-то не сотни, но тысячи. Беспорядочная толпа вокруг Клюева выкатилась на поляну близ Саддека, попала под перекрестный шрапнельный огонь, шарахнулась назад в лесок.
И тут – исполнилась чаша терпения единокомандующего окружёнными центральными корпусами. Во избежание напрасного кровопролития велел генерал Клюев поднять белые флаги – при двадцати батареях, протащенных, прокруженных черезо всю Пруссию! – и против восьми батарей противника. С рассыпанными десятками тысяч по лесам – против шести батальонов в этом месте.
Золотые слова: “во избежание кровопролития”. Каждый человеческий поступок всегда можно огородить золотым объяснением. “Во избежание кровопролития” – благородно, гуманно, что на это возразишь? Разве то, что надо быть предусмотрительным и во избежание кровопролития не становиться генералом.
Но – не оказалось белых флагов! Ведь их не возят по штату вместе с полковыми знамёнами.
Это было на поляне, близ выхода из лесу.
= Всё, что колёсное есть – обозное, артиллерийское,
санитарное, забило поляну без рядов, без направления.
На двуколках, фургонах – раненые,
сестры и врачи.
Что попало на телегах – оружие, амуниция, вещи,
может и захваченные у немцев…
Пехота стоит, сидит, переобувается, подправляется…
Верховые казаки стеснёнными группами…
Разрозненная артиллерия…
= Обречённая военная толпа.
= А вот и генеральская группа, верхами.
И казачья конвойная сотня при ней.
= Генерал Клюев. Напряженье держаться с внешней
важностью. Смотреть с важностью, бровями двигать
(а иначе ведь и слушаться перестанут):
– Вахмистр! снимите нательную рубаху.
Взденьте на пику! Выезжайте медленно
к противнику.
= Вахмистр – как приказано. Пику передал соседу,
снимает рубаху верхнюю, снимает рубаху нательную…
= и вот уж одет, а рубаха – белым флагом на пике.
Ехать?
Но что-то гул.
= Это – казаки между собой гудят.
= Вахмистр смотрит на них, замер.
И Клюев на них оборачивается.
Тише гул.
Клюев машет,
и вахмистр с белым флагом отъезжает.
Громче гул.
= От другой казачьей группы, подальше:
– А мы – сдюжаем!
– Казаки не сдаются!!… где это видано?
Да не Артюха ли Серьга, плут забиячный,
кругловатый, фуражка кой-как, из-за чужой спины
кричит дерзко, разносисто:
– Вилять – не велят!
= Клюев – черезсильным окриком (а уверенности -
никакой):
– Кто там командует?
= И выезжает вперёд с капитанским беззвёздным
погоном изгибистый, стройный, вьющийся в седле
офицер. Лицо литое, черноглазый, – никакого
почтения! – ах, сидит! ах, избочился, пальцы
на сабельной рукояти:
– Сорокового Донского е-са-ул Ведерников!
Посмотрел на генерала – добавлять ли?
И ничего не добавил.
Новый гул, новые восклицания.
= Клюев оглядывается, оглядывается…
на пехоту, на столпленье людское.
Кто как, кто слаб, кому хоть и сдаться,
а этот солдат кричит, за затылок взявшись,
фуражка сбилась, где вся дисциплина? Где форма? -
– Чего это? в плен? а мы – не изъявляем!
Поддерживающий гул
соседних с ним солдат.
И их подполковник идёт, прорезая толпу, обходя
телеги,
к верховому генералу,
оборот:
= сюда, к нему, снизу вверх, как покуситель на царя,
вот выхватит пистолет и застрелит. Руку
вздёрнул – нет, честь отдаёт:
– Подполковник Сухачевский, Алексопольского
полка! Вы приняли командование и
15-м корпусом тоже! Вы обязаны
выводить нас… генерал!
Снизу вверх – простреливающе, с презрением.
= Уже и – не превосходительство… И нет твёрдости
возражать. Клюева мутит. Глаза закрыл,
открыл -
стоит Сухачевский, не уходит.
Да разве генерал не понимает! Да разве ему
самому легко? Но – во избежание кровопролития?…
Ну, да он ни на чём не настаивает. Со слабостью:
– Пожалуйста… кто хочет – пусть спасается. Как умеет.
Вынул платок, лоб отереть. А отерши, смотрит:
= платок! он – белый! он – большой, генеральский
платок!
= И, взяв его за уголок, подальше от неприятностей
с этими подчинёнными, перед собой спасительно
помахивая,
шагом конным поехал к опушке, сдаваться,
вослед вахмистру с рубахой.
= И – весь штаб за ним, кавалькадой.
И – потянулись, кому скорей бы конец…
скорей бы конец…
скорей бы…
= А близ лазаретного скопленья
врач с лошади командует:
– Внимание! Командир корпуса объявил о
сдаче. Все, кто рядом с моим лазаретом, –
бросай оружие! Бросай!
= Недоуменный маленький солдатик, винтовку
няньча:
– И куды ж её бросать?
– Под деревья кидай, вон туда!
А из фургона, из-под болока, выбирается в одном
белье раненый, перебинтованный:
– Да ни в жисть! Дай винтовочку, землячок!
Забирает у недоуменного. И -
зашагал в одном белье, с винтовкой.
= А другие сносят, бросают…
бросают…
под крайние деревья, наземь.
= Лица солдатские…
и раненых…
Но – голос боевой, звончатый:
– Эй, казаки!
= Это – есаул Ведерников, выворачивая коня к
своим:
– Нам тут не место!
= Ну, и донцы его стоют! Нет, не сдадутся!
Гул одобрительный, воинственный.
И Артюха Серьга зубы скалит. Что-то в нём
симпатичное, когда мы теперь его увидим?
= И командует Ведерников:
– Все – на коней!… справа по три… малым
наметом… марш!
Махнул – и поехал. И за ним
на ходу – по три, по три, по три разбираясь,
поехали казаки.
= И подполковник Сухачевский, он низенький, ему
через головы не так сподручно:
– Алексо-опольцы!… Сдаёмся? Или выходим?
= Кричат алексопольцы:
– Выхо-одим! Выхо-одим!
Может и не все кричат, а сильно отдаёт.
Сухачевский:
– Никого не неволю. А кто идёт -
выставил руку:
– … становись по четыре!
Пробиваются солдаты, разбираются по четыре.
Кто бы и остался, кто на ногах еле -
да ведь с товарищами!
= Ещё к нему валят:
– А кременчужцам можно, вашескродие?
Грозно-счастлив Сухачевский:
– Давай, ребята! Давай, кременчужцы!