Он показывает на ручные часы.

— Но мы, по-видимому, куда-то спешим. Поэтому они и приказали ему плыть прежним курсом. Что он и делает. Он начинает терять чутье. Потому что раз уж нам надо пройти все это, то не стоило сейчас вызывать нас на палубу. Небольшое судно может вынести обледенение в десять процентов своего водоизмещения. Мы могли бы плыть, имея на себе пятьсот тонн без всяких проблем. Он мог бы послать пару матросов, чтобы очистить антенны.

Я счищаю лед с радиопеленгаторной антенны. Пока я работаю, я не засыпаю. Как только я останавливаюсь, я начинаю проваливаться в сон.

— Он боится, что мы потеряем крейсерскую скорость. Боится, что мы что-то сделаем не так. Или что вдруг станет хуже. Это все нервы. Они уже никуда не годятся.

Он бросает свою недокуренную сигарету на лед. Мимо нас проходит еще одно облако тумана. Кажется, что сырость приклеивается к уже образовавшемуся льду. На мгновение Яккельсен почти исчезает из виду.

Я работаю, двигаясь вокруг радара. Все время стараясь быть в поле зрения и Яккельсена, и Сонне.

Верлен находится прямо рядом со мной. Он молотит так близко от меня, что его резкие движения гонят морозный воздух прямо мне в лицо. Удары его падают у подножия металлического цоколя с точностью хирургического скальпеля, отрывая прозрачную пластину льда. Он пинает ее ногой в сторону Сонне. Лицо его оказывается рядом с моим.

— Почему? — спрашивает он.

Я держу ломик для льда, отведя его немного назад. В стороне, вне пределов слышимости, Сонне очищает нижнюю часть мачты ручкой лопаты.

— Я знаю почему, — говорит он. — Потому что Лукас все равно бы не поверил.

— Я могла бы показать на раны Мориса, — говорю я.

— Несчастный случай на работе. Шлифмашина заработала, когда он менял диск. Гаечный ключ ударил в плечо. Об этом доложено, и даны необходимые объяснения.

— Несчастный случай. Как и с мальчиком на крыше.

Его лицо совсем близко. На нем не выражается ничего, кроме недоумения. Он не понимает, о чем я говорю.

— Но с Андреасом Лихтом, — говорю я, — стариком на шхуне, работа была более топорной.

Когда его тело сжимается, возникает иллюзия, что он замерзает, так же как и все на судне вокруг него.

— Я видела вас на набережной, — лгу я. — Когда плыла к берегу.

Размышляя о том, что следует из моих слов, он выдает себя. На мгновение откуда-то изнутри его тела выглядывает больное животное, обычно скрытое, подобно тому как его белые зубы тонкой оболочкой прикрывают следы истязаний.

— В Нууке будет расследование, — говорю я. — Полиция и ВМФ. Одно лишь покушение на убийство обеспечит тебе два года. Теперь они займутся и смертью Лихта.

Он улыбается мне широкой ослепительной улыбкой:

— Мы не идем в Готхоп. Мы идем к плавучему нефтехранилищу. Оно находится на расстоянии двадцати морских миль от суши. Берега даже не видно.

Он с интересом смотрит на меня.

— А вы сопротивляетесь, — говорит он. — Даже жаль, что вы здесь в таком одиночестве.

МОРЕ

II

1

— Я думаю, — говорит Лукас, — о маленьком капитане вон на том мостике. Он больше не управляет судном. Он уже не имеет власти. Он лишь связующее звено, передающее импульсы сложной машине.

Лукас стоит, облокотившись о перила крыльев мостика. Из моря перед носом «Кроноса» вырастает небоскреб, покрытый красной полиэмалью. Он возвышается над передней палубой и тянется ввысь, минуя верхушку мачты. Если задрать голову, то можно увидеть, что где-то под серыми облаками даже этому явлению приходит конец. Это не дом. Это корма супертанкера.

Когда я была маленькой и жила в Кваанааке, в конце пятидесятых и начале шестидесятых, даже европейское время шло относительно медленно. Изменения происходили в таком темпе, что успевал возникнуть протест против них. Этот протест сначала выражался в понятии «старые добрые времена».

Тоска по прошлому была тогда новым чувством в Туле. Сентиментальность всегда будет первым бунтом человека против прогресса.

Такое отношение уже изжило себя. Теперь необходим какой-то другой протест, а не слезливая ностальгия. Дело в том, что теперь все идет так быстро, что уже в настоящий момент мы переживаем то, что через мгновение будет «добрым старым временем».

— Для таких судов, — говорит Лукас, — окружающий мир больше не существует. Если, встретившись в море, попытаешься связаться с ними по УКВ, чтобы обменяться прогнозами погоды и координатами или чтобы узнать о скоплениях льда, то они не ответят. У них вообще не включено радио. Если водоизмещение судна двести пятьдесят тысяч кубических метров, и столько же лошадиных сил, сколько у атомной электростанции, и на нем огромный, как старый корабельный рундук, компьютер для расчета курса и скорости, чтобы потом, по мере надобности, или точно соблюдать их, или немного отклоняться, то окружающий мир тебя уже более не интересует. Тогда от всего мира остается только место, из которого ты плывешь, место, куда ты плывешь, и тот, кто тебе платит, когда ты доберешься до места.

Лукас похудел. Он начал курить.

Так или иначе, но он прав. Одна из особенностей развития Гренландии — это ощущение, что все произошло совсем недавно. Новые, хорошо вооруженные и быстроходные инспекционные корабли Датского военно-морского флота только что введены в строй. Референдум о членстве в Общем рынке и незначительное большинство за выход с 1 января 1985 года, повторное обсуждение в ноябре 1992 года и повторное вступление 1 января 1993 года — самый большой внешнеполитический поворот в истории — произошли буквально на днях. Министр обороны только что ограничил въезд в Кваанаак по военным соображениям. А то место, у которого мы стоим, — плавучее нефтехранилище «Гринлэнд Стар», двадцать пять тысяч металлических понтонов, прикрепленных ко дну моря на глубине семисот метров, пол квадратного километра уродливого и тоскливого, продуваемого всеми ветрами зеленого металла, в двадцати морских милях от берега, — построено совсем недавно. «Динамичный» — слово, которое так любят политики.

Все это создано с целью подавления.

Подавления не гренландцев. Время военного присутствия, прямого насилия цивилизации в Арктике уходит. Для прогресса это уже более не является необходимостью. Теперь вполне достаточно либерального призыва к алчности во всех ее проявлениях.

Технологическая культура не уничтожила народы, проживающие у Северного Ледовитого океана. Думать так — это значит быть слишком высокого мнения об этой культуре. Она лишь послужила инициатором, всеобъемлющим примером возможности — которая заложена в любой культуре и в любом человеке — строить жизнь вокруг особой западной помеси вожделения и бессознательного.

Подавить они хотят другое, нечто большее, то, что вне людей. Это море, земля, лед. Конструкция, которая простирается у наших ног, является такой попыткой.

Лицо Лукаса искажено неприязнью.

— Раньше, до девяносто второго, была лишь база «Поларойл» у Фэрингехауна. Маленький поселок. На одной стороне фьорда телеграф и рыбообрабатывающий завод. На другой стороне весь комплекс. Под управлением Гренландской торговой компании. С грузом до пятидесяти тысяч тонн мы могли пришвартоваться кормой. Спустив шланги, мы выходили на берег. Там был лишь один жилой дом, столовая, насосная станция. Пахло дизельным топливом и бримолем. Пять человек управлялись со всем. А в столовой мы обычно пили с управляющим джин с тоником.

Этой сентиментальной стороны я в нем раньше не замечала.

— Это, наверное, было здорово, — говорю я. — А танцы в деревянных башмаках под аккордеон тоже были?

Его глаза превращаются в щелочки.

— Вы не правы, — говорит он. — Я рассказываю о полномочиях. И о свободе. Тогда капитан был высшей инстанцией. Мы сходили на берег, весь экипаж, кроме стояночного вахтенного. В Фэрингехауне не было ничего. Это было всего лишь богом забытое пустынное место между Готхопом и Фредериксхопом. Но при том, что там ничего не было, там, если возникало желание, можно было прогуляться.