– Бросил?.. Кто? Пейрас?.. И вы приходите в отчаяние из-за этого дрянного мальчишки? Послушайте!.. Что скажет ваш старый друг Доре? Селия, красотка моя, вы не подумали об этом. Никогда не следует плакать из-за любовника. Не стоит этого. Не говоря уже о том, что он, быть может, не совсем вас бросил: мы всегда готовы поставить крест на всяком деле, а в конце концов всегда все устраивается, и парочки снова мирятся. Ваш мидшип? Пари, что если вы будете вести себя достаточно разумно и не станете бегать за ним, он будет снова пришит к вашей юбке раньше, чем успеют пройти две недели.

– Две недели!..

– Раньше завтрашнего утра, хотела я сказать. Это оговорка. А тем временем живо. Идемте ужинать.

– Я не голодна.

– Я тоже не голодна! Не все ли равно? Л'Эстисак, снимите ее с табурета!..

Гигант деликатно произвел предписанное похищение.

– А теперь в путь!

Она завладела рукой Селии и решительно направилась к двери, которую открыли для них бармены.

Селия, растроганная, несмотря на свое горе, этой пылкой дружбой, обняла Жанник и от всего сердца поцеловала ее:

– Какая вы добрая!

Но в дверь ворвался холодный воздух, и Жанник, глотнув его, страшно закашлялась.

– Поторопимся! – сказал вдруг герцог.

Он подхватил больную на руки и бегом понес ее, прижимая к себе. Селия бежала рядом.

Прямо перед ними, в конце улицы, окна ресторана светили, как некий маяк. Там будет тепло и хорошо.

На полдороге Селия, продолжая бежать, заметила обнаженную руку Жанник, белевшую на плече Л'Эстисака. Она наклонилась к ней и на лету поцеловала эту руку.

– Так, значит, – прошептала Жанник, чей кашель прошел уже, – так, значит, вы будете немного жалеть обо мне, когда я умру?

Глава десятая

Совсем короткая надгробная речь

И через день после Сифилитического бала Жанник умерла.

…Смертью совсем тихой, которой она почти не сознавала. В последний раз судьба оказалась милостивой к бедной девчурке. Ее уложили в постель по возвращении с праздника, и она уверила себя, что так подорвала ее силы одна лишь усталость после слишком весело проведенной ночи. Столько танцев, столько шампанского, и бесконечное возвращение в дурно закрытом экипаже, куда проникала утренняя прохлада! Вполне естественно, что она чувствовала усталость. От нее и следа не будет после того, как она поспит, двадцать четыре часа бай-бай!

Слишком худенькое тельце вытянулось в чистой постели, и волна распущенных золотистых волос покрыла щеки, еще более белые, чем подушка. «В понедельник утром… поднимусь рано… пойду на базар… куплю хризантем…» И глаза цвета барвинка[24] закрылись.

И глаза цвета барвинок больше не открывались, кроме двух-трех раз, в минуты проблесков сознания. За сном последовало забытье, а за забытьем – смерть…

И все же смерть подкралась не столь незаметно, чтоб умирающая не услыхала смутно, из глубины своей летаргии, холодного шелеста траурного савана и скрипучего стона косы. Когда-то, прежде, в бретонской церкви в Рекуврансе, маленькая Жанник ходила к первому причастию, и католическая вера только уснула в ней под влиянием убаюкивающих наркотиков философии и язычества. А шелест савана и стон косы способны разогнать не один таинственный сон. В один из перерывов забытья ее побелевшие уже губы с трудом приоткрылись, закрывшиеся уже веки задрожали; и Л'Эстисак, наклонившийся над изголовьем, скорее угадал, чем услышал, последний призыв к Вечному Спасителю: «Иисус, Иисус, Иисус!..» Л'Эстисак отправился за священником.

На виллу Шишурль приглашение на похороны пришло в тот же вечер. Селия уже часа два как проснулась, но еще не выходила из спальни. Она сидела перед зеркалом, ее ноги были вялы, руки ее были тяжелы, и она снова закрыла глаза. И в воде, налитой в умывальную чашку, блестящей от мыла, мало-помалу расползались концентрические морщины.

Рыжка вошла, не стуча по своей привычке, и подала конверт с траурной каймой.

– Вот, только что принесли… Посыльный, что ли, одет совсем как факельщик.

Селия привскочила, и пеньюар упал с ее плеч. Конверт, вскрытый нетерпеливой рукой, упал в чашку для умывания. И Селия не подняла пеньюара и не надела его снова. Она читала и перечитывала:

Ее так поразило это приглашение, что она не сразу почувствовала горе, и понадобилось несколько мгновений, чтоб два точных слова «Жанник умерла» болезненно отозвались в ее сознании.

Так, значит, в этом странном городе можно было умереть, не имея семьи, будучи только бедной девушкой без роду и племени, скитающейся из города в город, убегая от варварских предрассудков, жестоких законов, ужасной и отвратительной полиции, убегающей, как преследуемая лань бежит от своры гончих, – и все же, благодаря нескольким отважным сердцам, можно было быть похороненной, как хоронят честных людей, в гробу, обитом сукном, быть может украшенном цветами, со священником впереди и друзьями за гробом?.. И вас не швырнут темной ночью, как паршивого пса, в первую попавшуюся яму. Можно, значит, быть похороненным при дневном свете, на кладбище, как хоронят христиан?..

Морские офицеры – по крайней мере те, которые служат на судах, то есть приблизительно два лейтенанта из трех, четыре мичмана из пяти и девять гардемаринов из десяти – почти всегда обязаны все утро оставаться на борту своего судна: нормальная служба на военном корабле требует присутствия большинства командного состава и команды от восьми часов утра до четырех часов пополудни. Только после четырех те, кто не стоит вахту, имеют право съехать на берег, чтобы пообедать в кругу семьи и лечь спать в настоящую постель. Но это правило допускает исключения, в особенности тогда, когда эскадра окончила маневры и отдыхает на тулонском рейде, защищенная от непогоды и приключений. Погребение товарища может явиться достаточным поводом, чтобы оставить борт корабля в какой угодно неуказанный час. Немногие начальники оказались бы настолько строгими, чтоб отказать в подобном случае даже самому неисправному из матросов.

На маленьком пароходике с желтой трубой, который вез ее в Тамарис, Селия без всякого удивления узнала многих офицеров, которые, без сомнения, так же, как и она, направлялись в последний раз на Голубую виллу.

В эту среду Селия встала рано утром, и ей это не было трудно, оттого что со времени их ссоры на Сифилитическом балу Пейрас не был у своей любовницы!

Воскресенье, понедельник, вторник – три дня, целых три дня. О! скверное животное! Подумать только, такое злопамятство – из-за четырех слов, даже не слишком сердитых! И теперь одинокие вечера были так ужасно долги, что покинутая женщина, чтобы как-нибудь скоротать их, ложилась в постель, едва выйдя из-за стола, и проводила в постели шестнадцать часов из двадцати четырех. Понятно, что бедные заплаканные глаза открывались ни свет ни заря.

Неизбежным образом она снова начала обедать у матушки Агассен. Куда же пойти, проплакав от пяти до семи, не умывшись, не причесавшись, когда до города приходится тащиться в трамвае не меньше получаса? Машинально влезаешь в пеньюар и туфли, переходишь небольшую улицу Митры I, открываешь дверь с облезшими квадратами и грустно улыбаешься грузной и замасленной хозяйке:

– Та-та-та! Малютка Селия! Как живешь, красавица?

Но в первый раз – в воскресенье вечером, увы! на следующий день после этого ужасного бала! – пришлось очень тяжело. Нужно было перенести целый поток вопросов, выражений соболезнования, насмешек, советов: