Клод Фаррер

Подружки

Глава первая,

в которой прекрасная Селия, чтобы благопристойным образом предстать перед читателем, пробуждается от сна под вечер и надевает пеньюар из сюры[1]

На ночном столике будильник громко зазвонил. Внезапно проснувшись, Селия сначала потянулась, раскинув крестом руки и вытянув одну за другой ноги, потом вскочила среди сброшенных простынь и одеял, положила голову на руки и, опершись на локти, удостоверилась, что и в самом деле было уже пять часов; пять часов пополудни, разумеется.

– О! вот тебе и на! А маркиза обещала приехать к чаю раньше других!

Она закричала так громко, как будто звала глухую:

– Рыжка!

Девчурка лет тринадцати с волосами цвета моркови приоткрыла дверь и просунула растрепанную голову.

– Тебе хотелось, верно, чтоб я проспала до самой ночи, а? Ты, что ли, поставила будильник на этот час?

– Черт возьми! Да. Как всегда!

– Как всегда! Ах ты, дуреха! А мои гости, что должны приехать к чаю? Это тоже как всегда? Иди сюда, я тебя отшлепаю!

– Очень нужно! Ведь ваши гости не так еще скоро приедут, оставьте, госпожа Селия! Не вылезайте из постели, не стоит. К тому же горячая вода для умывания готова.

– Да ты смеешься надо мной? Умыванье? Это успеется еще перед обедом или после него. А сейчас принеси мне полотенце и одеколону. Вот так. И мой пеньюар. Не этот! Белый, из сюры! Да ты, кажется, не знаешь, что такое сюра?

– Нет, черт возьми!

– Убирайся, дура! Ты уже намозолила мне глаза! Брысь!

– Не помочь ли вам надеть пеньюар?

– Ты? Да ты разорвешь, если взглянешь на него. Ну, живо! Проваливай!

– Право же…

– Ты еще здесь?

Одна из соломенных сандалий, ожидавших ног хозяйки, брошенная ловкой рукой, хлопнула по самому плотному месту хилого тельца. Вслед за этим последовало стремительное бегство, сопровождаемое шарканьем шлепанцев по плитам коридора.

Стоя в дверях, «мадам» Селия преследовала Рыжку несколько запоздалыми распоряжениями:

– Поставь чайный стол на террасу! Выбери скатерть с вышивкой! Достань из футляра ложки!..

Но Рыжка ничего не слышала. Она уже скрылась на кухню и скакала там, выкрикивая во все горло голосом более пронзительным, чем свистулька, последнюю модную шансонетку тулонского Казино:

– «Поцелуй меня, Нинетта, поцелуй меня!..»

И кастрюли, по которым она колотила, как по клавишам, аккомпанировали ее пенью.

Пеньюар из сюры покоился на кресле. Прежде чем надеть его, Селия, совершенно нагая, отворила окна и раскрыла ставни. Ноябрь уже позолотил листья платанов, но в Тулоне ноябрь считается еще почти летним месяцем.

Предвечернее солнце быстро залило золотом и пурпуром всю комнату, а дуновение чистого и прохладного воздуха охватило и наполнило ее всю, достигнув даже теплой еще постели. Прежде чем закрыть окна, Селия подождала, чтобы вечерний ветер освежил ее тяжелые от сна глаза. Оба окна были обращены на Большой Рейд, который широко раскинулся между Сепетским полуостровом и Каркейранскими скалами. По морю скользили три черных броненосца, а вокруг них пламенела вода, поблескивая отсветами голубой стали и розовой меди, – оба металла сливались в пламени.

Но Селия только взглянула на волшебное зрелище. Мгновенно вспомнив о кресле и о пеньюаре из сюры, она остановилась перед зеркальным шкафом и пристально оглядела себя.

Зеркало отражало красивую девушку, высокую, стройную, плотную, с очень ласковыми черными глазами, с очень тяжелыми темными волосами, с полной грудью, круглыми боками и широкими бедрами. Многие уже оценили эту цветущую и здоровую плоть. Когда-то, маленькой и романтической девочкой, Селия горевала, почему она не бледна и не белокура, но в конце концов ей пришлось признать, что она все-таки хороша, – в этом ее убедила успешная торговля своей красотой.

«Мне двадцать четыре года, – вдруг подумала она, слегка пощупав пальцами свою кожу. – Двадцать четыре года! Мне еще повезло, что грудь пока держится».

Она вспомнила о своих менее счастливых подругах. Любовь – тяжелое ремесло: оно грызет, изнашивает и пожирает свои жертвы скорее, чем мастерская, шахта и фабрика.

Задумавшись, Селия неподвижно стояла перед своим отражением и так глубоко ушла в свои мысли, что не услышала ни как прозвенел колокольчик у решетки сада, ни как хлопнула входная дверь виллы.

И вдруг кто-то вихрем ворвался в комнату. Это была женщина; она разразилась смехом и набросилась на Селию с поцелуями, так что та успела только вскрикнуть от изумления:

– Это вы, Доре! Боже мой! Извините меня, пожалуйста!

Но Доре, маркиза Доре, как она сама не без шутливой гордости себя называла, совсем не казалась недовольной.

– Извинить вас? За что?.. Вот глупая девочка! Неужели вы думаете, что мне не приходилось видеть дам без рубашек! Можете не сходить с ума по этому поводу! Ведь то, что вы показываете, совсем не так плохо! Оставьте в покое этот пеньюар! Я знаю многих, кто не торопился бы так, как вы, прикрыть такую кожу. И я отлично понимаю, что вам совсем не скучно болтать с вашим зеркалом.

Но дамы без рубашки уже не было. И Селия, достаточно воспитанная и уверенная в себе, быстро овладела тоном самой изысканной вежливости.

– Присаживайтесь, дорогая моя! Нет, нет, не здесь, пожалуйста! Сюда, в кресло!

– Где хотите, деточка! Не церемоньтесь со мной, пожалуйста! На это не стоит тратить времени!

Впрочем, только успев сесть, маркиза Доре уже встала. Быстрая, как трясогузка, она кружила по комнате, переходила от одной вещи к другой, от безделушки к безделушке, от картины к картине, все смотрела, всем восхищалась и все трогала.

Это была женщина лет тридцати, сильно напудренная, сильно накрашенная, очень ярко, но не безвкусно одетая; при всем том весьма приятная и способная нравиться. Она была смела, умна и решительна; быстро и успешно сделав любовную карьеру, она теперь твердо решила, что не станет умирать с голоду на старости лет. Она происходила из низов, из самых низов – и сумела менее чем в десять лет, без всяких унизительных и тяжких компромиссов, достичь сначала независимости, потом роскоши и, наконец, обеспеченности. И, преодолев тысячу и одну трудность, которые часто остаются непреодолимы для многих женщин ее круга, она решила покончить со своей действительной профессией и заняться другой, более почтенной в глазах нашего века – театром. Она готовилась к сцене и уже выступала с пением и танцами перед публикой Казино каждый раз, когда особо торжественный спектакль или годичное «шоу» доставляли ей такой случай.

Она остановилась перед фотографией под стеклом.

– Ваш друг? – спросила она.

– Да, – ответила Селия. И через минуту прибавила:

– Мой прежний друг, потому что теперь мы уже не вместе.

– Да, я знаю, он уехал в Китай. Но ведь вы не поссорились с ним перед его отъездом?

– О нет, нисколько! Но все-таки все кончено. Вы только подумайте: два года плавания! К тому же у нас было условлено, что он берет меня только на время отпуска, не больше. Он был очень добр ко мне, с первого дня до последнего. Я ни в чем не могу упрекнуть его!

– Лейтенант флота?

– Да. Когда я с ним познакомилась, он был еще мичманом. Это случилось в Париже. Он проходил стаж по гидрографии и должен был быть представлен к очередному званию. Мы поселились вместе в день его назначения. Он получил трехмесячный отпуск, чтобы устроить свои дела. По истечении этих трех месяцев его внесли в список отплывающих и он увез меня сюда, в Тулон. Мы прожили здесь две недели, и его назначили на «Баярд».

– Значит, нет еще и шести недель, как вы стали тулонкой?

– Я приехала сюда пятого октября. Считайте… Послезавтра будет шесть недель.

Расчет был прерван тремя ударами в дверь. Голос Рыжки на этот раз звучал вежливо: