«О Боже! Война в Тегеране», – подумала я.

Я схватила Махтаб на руки, чтобы вместе скрыться в безопасное место, но Маджид, увидев мое перепуганное лицо, успокоил:

– Это только демонстрация по случаю Недели войны.

Муди объяснил, что Неделя войны – это ежегодный праздник, проводимый в память исторических побед ислама. Он совпадает с войной с Ираком, а значит, и с Америкой, так как Ирак – это лишь марионетка, вооружаемая и контролируемая Соединенными Штатами.

– Мы собираемся на войну с Америкой, – произнес Муди с нескрываемым чувством гордости. – И это справедливо. Твой отец убил моего.

– О чем ты говоришь?

– А о том, что во время второй мировой войны, когда твой отец служил в американской армии в Абадане, на юге Ирана, мой отец, будучи полевым врачом, лечил страдающих малярией американских солдат, заразился и умер, – в его глазах была ненависть. – Сейчас ты за это заплатишь, – зло бросил мой муж. – Твой сын Джо погибнет на войне на Ближнем Востоке. Можешь быть уверена.

Я понимала, что Муди провоцирует меня, но я еще не умела отличить реальной угрозы от его садистского воображения. Просто это был не тот человек, которого я когда-то любила.

– Пошли, поднимемся на крышу, – сказал он.

– Зачем?

– Демонстрировать.

Это могла быть только антиамериканская демонстрация.

– Нет, я не пойду.

Муди грубо схватил Махтаб и вышел из комнаты. Захваченная врасплох и перепуганная Махтаб начала кричать, вырываться, но он, не выпуская ее, пошел за остальными членами семьи на крышу.

Спустя минуту я услышала врывающийся в открытые окна омерзительный крик вокруг.

– Марг бар Амрика! – призывал хор голосов на крышах соседних домов.

Я уже хорошо знала эти слова, которые повторялись в иранских новостях. Это означало «Смерть Америке!».

– Марг бар Амрика!

Я плакала о Махтаб, которая на крыше среди остальных членов семьи корчилась от боли в лапах обезумевшего отца.

– Марг бар Амрика!

В эту ночь в Тегеране четырнадцать миллионов голосов кричало, как мой муж. Этот крик перекатывался с крыши на крышу в нарастающем крещендо, доводя людей до религиозного экстаза. Отупляющий, страшный припев резал мне душу, как нож.

– Марг бар Амрика! Марг бар Амрика!

– Марг бар Амрика!

– Завтра едем в Кум, – объявил Муди.

– Что это такое?

– Кум – это столица теологии Ирана, святое место. Завтра первая пятница махарама, месяца траура. Едем на могилу. Наденешь черную чадру.

Мне вспомнилась наша поездка в Рей, кошмарное путешествие, которое завершилось избиением Махтаб собственным отцом. Зачем им таскать Махтаб и меня в эти свои паломничества?

– Мне не хочется ехать, – объяснила я.

– Поедем.

Я знала мусульманский закон, чтобы выдвинуть уважительную причину для отказа:

– Я не могу ехать к святой гробнице: у меня менструация.

Муди нахмурился. Каждый раз, когда у меня были месячные, он вспоминал, что после рождения Махтаб прошло уже пять лет, а я не могу подарить ему сына.

– Все равно едем, – распорядился он.

Мы с Махтаб проснулись на следующий день, удрученные ожидавшей нас перспективой. У Махтаб болел желудок. Я знала причину: результат сильного напряжения.

– Ребенок болен, – объяснила я Муди. – Нам нужно остаться дома.

– Едем, – повторил он резко.

Погруженная в глубокую меланхолию, я стала надевать предписанную одежду: черные брюки, длинные черные чулки, черное манто с длинными рукавами. Голову я закутала в черный платок. Сверху набросила ненавистную черную чадру.

Мы должны были ехать на машине Мортеза. Вместе с нами забрались Амми Бозорг, Ферест и Мортез с женой Настаран и дочуркой, маленькой веселой Нелюфар. Поездка продолжалась несколько часов, пока мы не выехали на автостраду, а потом еще часа два мы продвигались буфер в буфер с другими автомобилями.

Над городом Кум поднималась легкая бронзовая дымка. Улицы были немощеными, и машины вздымали клубы удушливой пыли. Когда мы вышли из автомобиля, толстый слой пыли покрывал нашу пропотевшую одежду.

Посередине центральной площади был огромный бассейн, окруженный кричащими паломниками, которые пытались пробраться к воде, чтобы исполнить обязательный ритуал омовения перед молитвой. Толпа не проявляла ни малейших признаков любви к ближнему. Работали локтями, а точно направленные пинки помогали некоторым удерживать позицию возле бассейна. Время от времени раздавался внезапный всплеск, а вслед за ним – злобный окрик паломника, который получил неожиданное крещение.

Ни Махтаб, ни я не собирались принимать участие в молитве, поэтому мы не спешили к грязной воде.

Потом нас разделили по половому отличию. Вместе с Амми Бозорг, Ферест, Настаран и Нелюфар мы направились в предназначенную для женщин часть святыни.

Махтаб, подталкиваемая со всех сторон, судорожно вцепилась в мою руку. Мы вошли в просторный зал, стены которого были увешаны зеркалами. Из громкоговорителей разносилась мусульманская музыка, но даже она не заглушала воплей тысяч одетых в черное и закрытых чадрой женщин, которые, сидя на полу, били себя в грудь и тянули молитвы. Слезы печали текли у них по щекам.

Большие зеркала были в золотых и серебряных рамах. Блеск благородных металлов отражался в зеркалах, и это великолепие резко контрастировало с черными одеждами молящихся женщин. Картина и звуки просто парализовали.

– Бишен,[6] – произнесла Амми Бозорг. Махтаб и я сели. Настаран и Нелюфар присели возле нас.

– Бишен, – повторила Амми Бозорг.

С помощью жестов и нескольких основных персидских слов она объяснила, что мне следует смотреть в зеркала. Амми Бозорг с Ферест пошли в соседний зал к большому саркофагу.

Я смотрела в зеркала.

Спустя минуту я почувствовала, что впадаю в транс. Зеркала, отражающиеся одно в другом, создавали иллюзию бесконечности. Мусульманская музыка, ритмические отзвуки ударов в грудь и монотонное пение женщин невольно завораживали. Для верующих это должно было быть волнующим переживанием.

Я не знала, сколько прошло времени. Увидела только, что Амми Бозорг и Ферест возвращаются в зал. Старая матрона подошла прямо ко мне, выкрикивая что-то во весь голос по-персидски и целясь мне в лицо костлявым пальцем.

Что я такого сделала?

Я ничего не понимала из разговора Амми Бозорг, кроме слова «Амрика».

Слезы ненависти текли у нее из глаз. Она запустила руку под чадру и рвала на себе волосы. Другой рукой она била себя в грудь и по голове.

В злобе она указала нам, что мы должны выйти. Мы отправились за ней, задержавшись на минуту, чтобы взять обувь.

Муди и Мортез уже закончили свои обряды и ждали нас. Амми Бозорг подбежала к Муди, вопя и стуча себя в грудь.

– Что случилось? – не понимала я. Он резко повернулся ко мне:

– Почему ты отказалась пойти к хараму?

– Ни от чего я не отказывалась. А что такое харам?

– Гробница. Харам – это гробница. А ты не пошла.

– Она велела мне сидеть и смотреть в зеркала. Все выглядело так, точно скандал в Рее должен был повториться. Муди так разозлился, что я боялась, как бы он не ударил меня. На всякий случай я оттолкнула Махтаб от себя. Я поняла, что мерзкая старуха обманула меня. Она хотела поссорить нас с Муди.

Я ждала, пока Муди прервет свой монолог. Самым вежливым тоном, на какой только я была способна, но в то же время решительно я заявила:

– Лучше перестань и подумай, что ты говоришь. Она велела мне сидеть и смотреть в зеркала.

Муди повернулся к сестре, которая продолжала метать молнии, и обменялся с ней несколькими словами, а потом сказал мне:

– Она сказала, чтобы ты села и посмотрела в зеркала, но она не имела в виду, что ты должна там остаться.

Как же я ненавидела эту злобную женщину!

– Но Настаран тоже не пошла, – ответила я. – Почему же она не набрасывается на Настаран?

Муди спросил у Амми Бозорг. Он так злился на меня, что стал объяснять ответ сестры, не подумав об обстоятельствах.