Если мы примем эти факты, то не вынуждают ли они поверить в то, что сомнамбула обладает своего рода интеллектом и памятью в их грубом проявлении на физическом уровне бодрствующего низшего эго; и что эта сомнамбула заявляет о себе in articulo mortis [на смертном одре, лат. ], когда тело и физические чувства личности перестают функционировать и ум, перед тем как полностью улетучиться, перебирает в сознании вереницу психических, а затем и духовных переживаний? А почему бы нет? Даже материалистическая наука начинает признавать в психологии многие факты, которые не могли быть приняты двадцать лет назад. «Истинное существование – жизнь, по сравнению с которой всякая другая жизнь лишь бледный набросок или эскиз, – это существование души», – говорит Равесон. О том, что обычные люди называют «душой», мы говорим как о «перерождающемся эго». «Быть – значит жить, а жить – значит хотеть и думать», – говорит один французский ученый.[553] Но, если физический мозг действительно является более ограниченным, чем область, в которой возникают мгновенные вспышки неограниченной и бесконечной мысли, можно сказать, что ни воля, ни мысль не могут быть созданы внутри него, и непроходимая пропасть между материей и сознанием признается даже в соответствии с материалистической наукой Тиндалем и многими другими. Факт заключается в том, что человеческий мозг является просто каналом между двумя планами – психо-спиритуальным и материальным, – по этому каналу просачивается каждая абстрактная и метафизическая идея от манасического до более низкого человеческого сознания. Поэтому идеи о бесконечном и абсолютном не находятся, и не могут находиться, внутри нашего мозга. Они могут правдиво отражаться лишь нашим духовным сознанием, и оттуда в ослабленном виде проецируются на плоскости нашего восприятия на этом плане. Так, хотя из нашей памяти часто исчезают даже очень важные события, никакой даже самый никчемный поступок в нашей жизни не может исчезнуть из памяти «души», поскольку для нее это не ПАМЯТЬ, но постоянно присутствующая реальность на этом плане, который находится вне наших представлений о пространстве и времени. «Человек есть мерило всех вещей», – сказал Аристотель; и конечно он не имел в виду человека, состоящего из мяса, костей и мускулов!

Наилучшим образом из всех глубоких мыслителей эту идею выразил Эдгар Кине, автор «La Création».[554] Говоря о человеке, полном чувств и мыслей, которые он либо вообще не осознает, либо ощущает как туманные и смутные впечатления, он показывает, что человек реализует лишь малую часть своего духовного существа. «Мысли, которые мы создаем, но не можем определить и сформулировать, изгоняясь, находят убежище в самой глубине нашего существа»… Постоянно преследуемые нашей волей, «они отступают перед ней все дальше и глубже – кто знает, куда – в самые фибры души, где они сохраняют свою власть и влияют на нас так, что мы этого не замечаем…»

Да, они становятся невоспринимаемыми и недостижимыми для нас, также как колебания звука и света, выходящие за пределы нашего восприятия. Невидимые и неуловимые, они, тем не менее, работают, и таким образом лежат в основе наших будущих действий и мыслей, приобретая власть над нами, хотя мы, возможно, никогда не думаем о них и часто игнорируем само их наличие. Нигде Кине, виднейший естествоиспытатель, не кажется более правым в своих наблюдениях, чем тогда, когда он говорит о тайнах, которыми мы все окружены:

Истинно так; хотя человек является пучком темных, им самим неосознаваемых, ощущений, неопределенных чувств и неправильно понятых эмоций, забытых воспоминаний и знания, которое становится на поверхности этого плана – неведением. Все же, хотя физическая память у здорового человека часто затемнена, и более сильные воспоминания вытесняют более слабые, в момент великого изменения, которое человек называет смертью, то, что мы называем «памятью», по-видимому, возвращается к нам во всей своей силе и свежести.

Не может ли это быть связано просто с вышеупомянутым фактом, что, по крайней мере, на несколько секунд обе наши памяти (а скорее, два состояния сознания, высшее и низшее) соединяются вместе и образуют, таким образом, одно, и что умирающий человек оказывается на плане, где нет ни прошлого, ни будущего, но лишь одно настоящее? Память, как известно, сильнее всего проявляется в отношении наиболее ранних ассоциаций, возникающих тогда, когда будущий человек является всего лишь ребенком, и в нем больше души, чем тела; и если память – это часть нашей души, тогда она необходимым образом должна быть вечной, как сказал где-то Теккерей. Ученые отрицают это; мы, теософы, утверждаем, что это так. Они обосновывают свои взгляды лишь отрицательными доказательствами; мы же, напротив, имеем в нашу поддержку многочисленные факты подобного рода, как те, что содержались в трех вышеизложенных случаях. Звенья цепи причин и следствий, связанных с разумом, являются terra incognita [неизвестной землей, лат. ] и останутся таковой навсегда для материалистов. Ибо если они уже приобрели глубокое убеждение в том, что, как говорит Поп:

– и все еще неспособны обнаружить эти цепи, то как же они могут надеяться раскрыть тайны высшего, духовного разума!

Немногие способны оценить истинную красоту и эстетику, еще меньше тех, кто может по достоинству оценить монументальные реликвии прошлого – живых свидетелей того, что даже в древнейшие эпохи человечество поклонялось Высшей Силе и человек стремился запечатлеть абстрактные идеи в творениях, которым суждено было пережить века. Вандалы – будь то славянские венды или какое-то германское племя – всегда приходили с Севера. Недавний случай заставляет нас пожалеть о том, что Юстианин не разрушил все реликвии прошлого, так как выясняется, что и поныне живут на Севере потомки этих страшных вандалов, разрушающих памятники старины – русские купцы, которые только что совершили акт непростительного вандализма. Русские газеты пишут, что московский миллионер Кокорев и его тифлисский напарник, армянский крез Мирзоев, оскверняют и разрушают старейшую святыню зороастризма – «Аттеш-Гаг», что в Баку.[555]

Очень мало кто из иностранцев и возможно столь же мало среди русских знают что-либо об этой святыне огнепоклонников возле Каспийского моря. В 20 верстах от небольшого городка Баку, в долине Апшерона, в Русской Грузии, среди выжженной и бесплодной Каспийской степи стоит – Господи! стояло всего четыре месяца назад – странное сооружение, нечто среднее между средневековым храмом и укрепленным замком. Когда и кто его построил, никому не известно. На участке площадью в одну квадратную милю, известном как «Огненное поле», где стоит это сооружение, если копнуть песчаную землю на 2–3 дюйма и поднести к тому месту зажженную спичку, то из него как из фонтана брызнет вверх струя огня.[556] «Храм гебров», как это сооружение иногда называют, был вырезан из цельного куска скалы. Он представлял собой огромный квадрат, обнесенный зубчатыми стенами. Посередине, опираясь на массивные колонны, стояла высокая башня. Эти колонны своим основанием уходили в скальные породы, а наверху на них были вырезаны зубчатые амбразуры. Это были своего рода трубы, по которым горючий газ, скопившийся в центре материнской породы, постоянно поднимался наверх. На протяжении веков башня была святыней огнепоклонников, ее символическое изображение – трезубец, называвшийся тирсут. С лицевой стороны ее внешней стены были высечены кельи, числом около двадцати, в которых многие поколения жили зороастрийские отшельники. Под руководством высшего мобеда здесь, в тиши, под сводами уединенных келий, они изучали Авесту, Вендидад и Яшну, особенно, кажется, последнюю, поскольку скалистые стены их келий испещрены многочисленными цитатами из священных гимнов. Под башней-алтарем висели три огромных колокола. Легенда рассказывает, что их создал чудесным образом один святой скиталец в 10 веке, во время мусульманского преследования, чтобы своевременно оповещать верующих о приближающемся враге. Всего несколько недель назад на высокой башне-алтаре все еще горел огонь, который, как гласит предание, зажгли 30 веков назад. У горизонтальных отверстий четырех полых колонн неугасимо горели четыре огня, бесперебойно обеспечиваемые из неисчерпаемого подземного резервуара. От каждого зубца и амбразуры струился лучезарный свет, переливаясь многочисленными язычками пламени, и даже большой балкон над главным входом был освещен гирляндой огненных звезд; светящиеся огоньки вспыхивали и в меньших и более узких отверстиях стен храма. Вот в таком удивительном окружении гебры-отшельники ежедневно отправляли свои молитвы, собираясь перед открытым алтарем; каждое лицо было благоговейно устремлено к заходящему солнцу, голоса молящихся сливались в вечернем гимне прощания. И по мере того как светило – «Глаз Ахуры-Мазды» – уходило все дальше и дальше за горизонт, их голоса становились все тише и тише, пока, наконец, пение не напоминало уже печальный и приглушенный шепот… Блеснул последний луч – и солнце скрылось; и поскольку ночь в этих местах наступает мгновенно, то уход этого божественного символа служил сигналом к общей иллюминации, с которой не сравнятся даже величайшие фейерверки королевских торжеств. Каждую ночь это огненное поле казалось похожим на горящую прерию…