Горцы несколько притихли, и почти год Черноморская линия пользовалась сравнительным спокойствием. Но это затишье было перед бурным временем, которое вновь наступает для Черномории в 1825 году.
XXXVI. ЧЕРНОМОРЬЕ В 1825—1826 ГОДАХ
Год 1825 настолько же памятен Черномории, как и другим частям обширной Кавказской линии, в истории которой он записан кровавыми чертами. Это был год страстной и упорной борьбы кавказских народов против окрепшего русского владычества.
Тревоги этой поры в Черномории стояли в тесной связи с событиями в Кабарде и на правом фланге. Но сильные черкесские племена, жившие против черноморской казачины, волновались и боролись не под влиянием племен верхнекубанских и кабардинских, а, напротив, сами служили влияющим на тех элементом. Шапсуги и абадзехи посылали тогда свои партии до далекой кабардинской равнины и участвовали в известном разгроме станицы Солдатской. Понятно поэтому, что воинственная лихорадка, овладевшая черкесскими племенами, проявилась в Черномории раньше и окончилась гораздо позже, чем в других местах, так что когда к началу 1826 года в Кабарде уже все было спокойно, здесь, на Нижней Кубани, борьба еще росла и разгоралась.
Началось с того, что двадцать третьего января 1825 года на Кубань, покрытую льдом, легендарный Казбич привел партию в две с половиной тысячи человек шапсугов и абадзехов. Главные силы его шли на Елизаветинское селение, правое крыло ударило на Александрии пост. Сильный ружейный и пушечный огонь и отчаянная вылазка с последнего поста остановили неприятеля. Это расстроило Казбичу весь план нападения, и горцы, опасаясь повторения того, что уже случилось раз в этой же местности и с тем же самым Казбичем, поспешно отошли за Кубань. В некоторых местах произошли, однако же, схватки и стоили черноморцам трех офицеров и пятнадцати казаков, выбывшими из строя.
Не прошло и недели, как Власов, в отместку Казбичу, был уже за Кубанью и первого февраля громил абадзехские аулы. Но едва он вернулся назад, как неугомонные черкесы снова собрались в значительных силах, и Власов, рассчитав основательно, что черноморцам легче нападать, чем выжидать самим нападения, вторично повел их за Кубань – и шестнадцатого февраля появился в земле шапсугов. Поход этот был, однако, сопряжен с чрезвычайными трудами; отряд выдержал ряд упорнейших битв и, оставаясь победителем, тем не менее потерял трех офицеров и около ста казаков.
Но более ожесточенная борьба была еще впереди. Она началась в сентябре и совпала как раз с тем временем, когда в Кабарде мятеж горел полным пламенем, а правому флангу угрожали черкесские нашествия. Еще в последних днях августа из гор стали получаться вести, что черкесы намерены разорить Ново-Екатерининскую станицу, только что выстроившуюся на берегу Кубани. Власов легко мог оградить ее, сдвинув сюда несколько конных и пеших полков. Но он не хотел подпускать неприятеля даже близко к новым селениям, чтобы избавить еще непривычных к военным тревогам жителей от первых тяжких впечатлений черкесского погрома, и решил держаться раз принятой им системы предупредительных набегов.
И вот пятого сентября казаки опять стали переправляться на левый берег Кубани. Но тут они сразу наткнулись на сильную партию, которая при виде их поскакала в горы. Власов остановил переправу, зная, как он выражается, “что уже не получит иного успеха, кроме большого сражения”, и возвратился назад.
Набег не удался, но слух о казацком нашествии был пущен и заставил черкесов несколько дней держаться в сборе около своих аулов. Не распускал отряда и Власов, предвидя, что следует ждать новых нападений. И он не ошибся. Прошло лишь несколько дней, и сильное скопище снова появилось на Кубани, угрожая станице Марьевской. Власов рассчитал, что и на этот раз выгоднее предупредить удар нападением на их аулы, и девятнадцатого сентября, ночью, часть пеших казаков, перейдя через реку, уже заложила цепь, чтобы не допустить черкесов помешать переправе. Но едва пластуны залегли в скрытых местах, как партия конных черкесов, делавшая разъезд по берегу, нечаянно врезалась в самую середину расположения наших секретов. Осенняя ночь была так темна, что в двух шагах ничего не было видно, и глаз и обычная чуткость шапсугов им изменили. Внезапно и со всех сторон принятая в перекрестный ружейный огонь, партия до того смешалась, что бросила своих лошадей и уже ползком, поодиночке, спасалась в разные стороны. На месте катастрофы осталось шесть неприятельских тел, много оружия и до сорока оседланных коней. После этой встречи Власов опять должен был отложить свое намерение и вернулся назад. Вернулась назад и партия.
Но черкесы ушли, однако, как оказалось, только затем, чтобы направить удар с другой стороны, и, сделав быстрый переход, двадцать пятого сентября они появились в первом участке кордонной линии. Но Власов и здесь стоял уже перед ними, готовый броситься в их собственные земли. Скопище отступило снова. Тогда Власов сам перешел Кубань и, расположив отряд в ближайшей засеке, ожидал только случая, чтобы жестоко наказать горцев за беспрерывные тревоги, причиняемые линии.
Лагерная стоянка в ненастную осеннюю пору, в низменном прикубанском лесу, конечно, была тяжела, но зато Власов теперь не имел уже перед собою трудной переправы и мог свободно направлять удары в какую угодно сторону. Черкесы это скоро и почувствовали.
В половине октября, когда шапсуги и абадзехи в четвертый раз стали собираться на вершинах рек Супса и Шебже, впадавших в Афипс, Власов быстро двинул отряд из своей засеки и через владения хамышейцев бросился на их аулы, раскинутые по речке Догай, впадающей в Шебже верстах в сорока по прямому направлению от Екатеринодара.
На рассвете шестнадцатого октября казаки стояли уже перед лесистым Догайским ущельем. Когда-то сильное укрепление, состоявшее из толстых палисадов, запирало выход из него к стороне аулов, но теперь оно было брошено, и казаки поспешно его разломали. За этим укреплением возвышался небольшой пригорок с пологим спуском к реке, а далее, верстах в двух, стояли самые аулы; в них было все спокойно, и высланные вперед пластуны слышали, как жители при свете луны молотили хлеб перед своими домами.
Тотчас полковник Табанец с пехотой и полковник Перекрестов с конницей стали обходить аулы справа и слева, чтобы разом напасть на них с двух сторон. Власов остался в центре, у самого укрепления, прикрывая дороги от Супсы и Шебже, где стояли скопища.
Казаки двигались тихо, но в это самое время из аулов вышел небольшой караван, принадлежавший закубанским армянам, и стал подниматься на пригорок. При полном свете луны один из проводников увидел конницу, уже спускавшуюся к самой речке, и выстрелил. В аулах поднялась тревога. Караван немедленно был захвачен, но Табанец и Перекрестов, бросившиеся в аулы, застали их уже готовыми к обороне. Только немногие из жителей бежали в окрестные леса, прочие заперлись в домах и открыли по казакам сильный ружейный огонь. Не прошло, быть может, и получаса, как в отряде был убит офицер и ранено двадцать девять казаков. Видя, что штурм поведет за собою потери еще большие, Власов приказал зажечь аулы с четырех сторон – и пламя быстро охватило все сакли. К девяти часам утра Табанец и Перекрестов отошли от аулов, в которых слышались вопли людей и рев скота, погибавших в пламени.
Поздно узнали на Супсе и Шебже о грозном набеге Власова, и как ни торопились черкесы на выручку – они опоздали. Власов, стороживший дороги, встретил их картечью и сдерживал напор, пока весь отряд не миновал разломанного укрепления и не вышел на чистое поле, а здесь неприятель вступить в бой уже не отважился.
В этот набег истреблено было четыре больших аула, но из числа жителей в плен взято только четыре старика и семь женщин, остальные, как доносил Власов, “погорели в пламени”.
Впечатление догайского погрома было так сильно в горах, что даже неугомонные шапсуги несколько поугомонились и почти два с половиной месяца не тревожили линии. Между тем наступили Рождественские праздники, а с ними явилась у горцев надежда: не распустит ли Власов отряда, не будут ли казаки оплошнее,– и партии стали собираться снова.