И тут г-ну Пипле показалось, ему вдруг почудилось, что он бредит; Альфред провел рукою по глазам… он решил, что стал жертвой миража…

Но то был не мираж…

То, что ему представилось, было суровой действительностью.

Перед ним было ужасное видение! Туловище отсутствовало, виднелась лишь одна голова — ее живое воплощение возникло в полутемном алькове…

При виде этой головы г-н Пипле резко откинулся на стуле и замер, не произнеся ни слова; он только поднял правую руку и указывал испуганным жестом на жуткое видение, так что, когда г-жа Пипле повернулась к мужу, чтобы понять причину его испуга, она, несмотря на свою обычную выдержку, также испытала страх.

Отступив на два шага, Анастази с силой стиснула руку Альфреда и воскликнула:

— Кабрион!!!

— Да!.. — пробормотал г-н Пипле хриплым, почти замогильным голосом и закрыл глаза.

Растерянность обоих супругов делала честь таланту художника, который великолепно воспроизвел на картоне черты Кабриона.

Когда первое удивление прошло, Анастази, точно разъяренная львица, кинулась к кровати, взобралась на нее, и не без некоторой дрожи, сорвала картон со стены, к которой он был прикреплен.

Свой доблестный поступок эта новоявленная амазонка сопроводила, словно воинственным кличем, своим излюбленным восклицанием:

— Вот и вся недолга!

Альфред, все еще не открывая глаз, вытянул вперед руки, но по-прежнему сидел не шевелясь — так он всегда поступал в критические минуты своей жизни. Только судорожное покачивание его цилиндра говорило время от времени о все еще продолжавшемся сильном душевном волнении.

— Да открой же свои глазыньки, милый мой старичок, — проговорила, торжествуя победу, г-жа Пипле, — все это пустяки… всего лишь рисунок… портрет этого негодяя Кабриона!.. Гляди, как я его топчу! — И Анастази, пылая негодованием, швырнула злополучный портрет на пол и принялась топтать его ногами, восклицая: — Вот точно так же я хотела бы расправиться с этим проходимцем, предстань он передо мною во плоти! — Затем, подняв портрет с пола, она прибавила: — Погляди-ка, сейчас на нем видны следы моих подошв… Да погляди же!

Альфред отрицательно замотал головой и не промолвил ни слова; он только жестом попросил жену убрать подальше ненавистный ему образ.

— Я в жизни не встречала такого наглеца! Ведь это еще не все… Внизу негодяй написал красными буквами: «Кабрион — своему доброму другу Пипле, другу на всю жизнь», — прочла привратница, поднося портрет к свету.

— «Своему доброму другу… другу на всю жизнь!..» — горестно прошептал Альфред.

И он воздел руки, словно призывая небо в свидетели новой и оскорбительной насмешки Кабриона.

— Но, кстати сказать, как все это произошло? — спросила Анастази у мужа. — Ведь утром, когда я перестилала твою постель, никакого портрета тут наверняка не было… Уходя, ты унес ключ от швейцарской с собою, стало быть, никто не мог сюда войти, пока тебя не было. Каким же образом, еще раз спрашиваю я, мог этот портрет здесь оказаться?.. Ах, вот оно что: может, ты сам ненароком повесил его, любезный мой старичок?

При этом чудовищном предположении Альфред подскочил на стуле; он открыл глаза, и они угрожающе засверкали.

— Я… я… повесил у себя в алькове портрет этого изверга, человека, который уже не ограничивается тем, что весь день торчит поблизости и преследует меня? Человека, который преследует меня теперь и ночью во сне, как и наяву, негодяя, повесившего тут свой мерзкий портрет? Вы, видно, хотите, Анастази, превратить меня в буйнопомешанного?..

— Ну и что? Что из того? Разве не мог ты, добиваясь спокойствия, помириться с Кабрионом, пока меня тут не было?.. Ничего дурного я в этом не вижу!

— Я мог помириться с Кабрионом?.. О господи, слышишь ли ты?!

— Но тогда… Ведь подарил же он тебе свой портрет в знак нежной дружбы… Ведь это так, не отпирайся…

— Анастази!

— Ну, а коли подарил, то ты, надо признаться, капризен, как юная красотка.

— Жена моя!..

— Однако, в конце концов, кто же, как не ты, повесил на стену этот портрет?

— Я?! Боже! Великий боже!

— Но кто ж тогда это сделал?

— Вы, сударыня…

— Я?!

— Да, именно вы! — завопил г-н Пипле, не помня себя от гнева. — Я вынужден думать, что это сделали вы. Нынче утром я все время сидел спиной к кровати и мог ничего не заметить.

— Да послушай, миленький ты мой старичок…

— Говорю я вам, что, кроме вас, некому было это проделать… разве только тут замешался сам дьявол… потому как я не выходил из швейцарской, а когда стал подниматься наверх, подчиняясь зову незнакомого мне мужского голоса, в руках у меня был ключ. И я тщательно запер дверь за собою, вы ведь сами ее только что отперли… Попробуйте сказать, что «нет».

— Ей-богу, все так оно и было!

— Значит, вы признаете?..

— Я признаю только то, что ничего не понимаю… Это какая-то злая шутка, и, говоря по правде, ее ловко проделали.

— Какая еще шутка! — воскликнул г-н Пипле, охваченный яростным негодованием. — Ах! Опять вы за свое: это, мол, всего лишь шутка! А вот я, я вам говорю, что за всем этим кроются самые ужасные козни… Нет, нет, все это неспроста! Тут хорошо обдуманный план… вернее, заговор… Бездну искусно прикрывают ковром из цветов, мне хотят голову заморочить, чтобы я не мог различить пропасть, в которую меня собираются спихнуть… Остается только одно: прибегнуть к защите закона… По счастью, господь бог не лишил еще Францию своего покровительства.

И г-н Пипле направился к двери.

— Куда это ты собрался, милый мой, старичок?

— Я иду к комиссару полиции… подам ему жалобу, а портрет этот покажу в доказательство того, как меня преследуют и притесняют.

— Но на что, собственно, ты хочешь жаловаться?

— На что я собираюсь пожаловаться? То есть как это на что?! Мой враг, мой самый злобный враг идет на любые жульнические проделки… пытается вынудить меня смириться с тем, что над моим супружеским ложем висит его портрет, а власти предержащие не возьмут меня под защиту?.. Дай-ка мне этот гнусный портрет, Анастази, дай мне его в руки… только прежде переверни его… а то мне смотреть на него противно! Этот мерзавец не посмеет отпереться… он ведь своей рукой намалевал: «Кабрион — своему доброму другу Пипле, другу на всю жизнь». Подумать только: на всю жизнь!.. Да, он именно так все и задумал… Он и преследует-то меня, с тем чтобы отравить мне жизнь… и в конце концов он своего добьется… Я вынужден жить в постоянной тревоге! Я буду думать, что он — это исчадье ада — всегда находится тут! Под полом, в толще стен, на потолке!.. Ночью он станет наблюдать, как я сплю в объятиях моей супруги, а днем станет стоять позади меня со своей дьявольской усмешкой… А кто может поручиться, что и сейчас, в эту самую минуту, он не притаился где-нибудь тут… не затаился, как ядовитое насекомое? А ну-ка поглядим! Где ты, изверг? Отвечай, где ты! — в ярости завопил г-н Пипле, судорожно вращая головой, словно пытаясь обшарить взглядом все закоулки своего жилья.

— Я здесь, дружище! — послышался вкрадчивый голос, так хорошо знакомый Альфреду голос Кабриона.

Слова эти, казалось, доносились из глубины алькова; но объяснялось все тем, что художник владел искусством чревовещания, на самом деле адский живописец стоял снаружи, возле двери в швейцарскую, смакуя во всех подробностях описанную выше сцену. Произнеся эти слова, он осторожно удалился, но — как читатель вскоре узнает — оставил некий предмет, который сделался причиной удивления, гнева и тягостных раздумий его злосчастной жертвы.

Госпожа Пипле, как всегда, сохранила мужество и присутствие духа; она внимательно осмотрела пространство под кроватью, обошла все самые укромные уголки швейцарской, но нигде ничего не обнаружила; затем она столь же тщательно осмотрела крытый проход, но и там ее поиски не увенчались успехом; г-н Пипле, сраженный этим последним ударом, вновь тяжело опустился на стул, почти оцепенев от отчаяния.

— Нигде никого нет, Альфред, — объявила Анастази, как обычно сохраняя здравый смысл и трезвость суждений, — этот негодяй просто прятался за дверью и, пока мы искали его в швейцарской, он преспокойно удрал. Но терпенье! Раньше или позже я его поймаю… и пусть он тогда поостережется, проходимец эдакий! Уж я его хорошенько угощу своей метлою!