III

Январские балы 1837 года! Я помню во всех подробностях их праздничное блистание среди огней и гирлянд, под пение и легкие вздохи невидимых оркестров. В нарядной толпе этих торжественных шествий и размеренных полетов, под ритмы плавных полонезов и переливчатых кадрилей, среди пышных сановников и пудреных старух я вижу несколько лиц — мечтательных, влюбленных, встревоженных и скорбных.

На пестром фоне разноцветных шелков и мундирных расшивок мелькает предо мной решительный и смелый облик веселого игрока, все бросившего на карту неверной судьбе. Я вижу его гибкую молодую фигуру, стремительно кидающую привычным кавалергардским жестом бесконечную цепь танцоров в легкий круговорот котильона.

Рядом с ним озаренное всеобщим поклонением задумчивое и беспечное лицо юной женщины, высоко возносящей свою чудесную красоту над всеми житейскими треволнениями.

Вокруг них я вижу троих: один не может скрыть под напряженной маской светского спокойствия невыразимую муку глубокой душевной боли при каждом взгляде на эту сияющую чету, колеблемую ровными волнами размеренного бального танца.

Еще два лица, две сестры: одна ревниво и влюбленно не сводит своих горящих глаз с той же танцующей пары; другая с обожанием и встревоженностью матери, предчувствующей нависшую над сыном беду, пристально следит за страдальческим взглядом поэта, все зная, все понимая, все предугадывая, но не будучи в силах ничего предотвратить, удержать или остановить в неумолимом беге несущихся событий.

А между тем на балах у Баранта и Воронцовых, у Салтыковых и Разумовских, на вечерах у Вяземских, Мещерских и Карамзиных, на раутах Фикельмонов и Строгановых — всюду неощутимо росла и зрела великая тревога надвигающегося страшного бедствия, заметного лишь немногим — самым зорким и чутким.

— Будьте осторожны, д’Антес, — говорила при мне однажды сердечно-умная Карамзина, — вы — друг моих сыновей, и я могу говорить с вами, как с сыном. Не испытывайте терпения и сдержанности Пушкина, — этот великий человек не отвечает за себя в припадке гнева и страсти. Удаляйтесь от всего, что может вызвать новый взрыв, избегайте ненужных встреч, забудьте о вашем безрассудном увлечении. Не то — новый вызов, на этот раз уже безвозвратный, не то катастрофа, едва ли не смертельная…

— Я делаю все, чтоб ее избежать, все, что в моих силах…

— Делайте больше, свыше сил. Подумайте, в случае нового столкновения вы либо жертвуете собой, либо отнимаете отца у четырех малюток, Пушкина — у России, гениального поэта — у человечества.

Д'Антес задумывался… Но через мгновение он уже звонко предводительствовал легкими отрядами кадрили или с заразительным хохотом произносил во всеуслышанье веселые и рискованные каламбуры о двух необычайных петербургских семьях — Геккернов и Пушкиных.

Я стал замечать, что после свадьбы Жорж резко изменил свое отношение к поэту. Если осенью он был связан необходимостью женитьбы на Катерине Гончаровой, чтоб выполнить долг порядочного человека и не уронить себя окончательно в глазах ее младшей сестры, — теперь он почувствовал себя свободным. Настала его очередь занять господствующее положение и диктовать свою волю Пушкину.

— Он вздумал, — говорил мне как-то д'Антес, — распускать слухи, будто я спрятался за юбку от его пистолета. Так я же докажу ему, боится ли первый стрелок Сен-Сира дуэли с русским сочинителем. Поверь, я заставлю его выйти к барьеру, и посмотрим тогда, кто проиграет в этой рискованной игре…

Тщетно мы с посланником старались умерить воинственность моего кузена. На всех балах и приемах Жорж с подчеркнутым видом старался выказать свое обожанье госпожи Пушкиной. Он не отходил от нее, не сводил с нее глаз, приглашал на танцы, подносил угощенье. Дерзость поклоненья заострялась вызывающей насмешливостью. Д'Антесу передали ироническую остроту Пушкина по поводу его женитьбы: «Tu l'as voulu, Georges Dandin!».[32] И вот в ответ он не упускал случая задеть Пушкина, бросая мимоходом рискованные каламбуры, намеренно грубые и пошлые, которые не могли не вывести из себя раздраженного и ревнивого поэта.

— Он думает, что отомстил мне сарказмами над моей женитьбой, — заметил мне Жорж на балу у Воронцовых за несколько дней до дуэли. — Он не рассчитал, что я сумею воспользоваться своими родственными правами, чтобы сделать его рогоносцем. Увидим, кто посмеется последним…

И финальную мазурку бала первый кавалергард Петербурга уверенно, весело и заносчиво вел в паре с прославленною Афродитою Невы.

IV

В январе 1837 года происходили первые поездки по отстроенному участку Царскосельской железной дороги от Павловска до Кузьмина. Еще в самом начале месяца состоялись пробы машин.

Мы были приглашены испытать новый способ человеческого передвижения в воскресенье 24 января в одиннадцать часов утра.

В ранний час, в мороз и солнце, двинулись мы санями из Петербурга в Павловск. Я ехал вместе с д'Антесом. По пути он подробно излагал мне новые деловые комбинации, возникавшие во Франции и других странах в связи с необходимостью строить чугунные дороги. Государства вырабатывали особые системы субсидий, ссуд, концессий, привилегий и гарантий, обогащая частные компании и отдельных предприимчивых людей. Джемс Ротшильд удвоил свои капиталы акциями Версальской железной дороги. Д'Антес мечтал приобщиться к этому источнику неслыханных обогащений и исчислял мне в миллионных цифрах возможную прибыль.

Кузен мой был превосходный математик.

Несколько сот саней теснилось в Павловске у огромного полукруглого павильона. Это был тот увеселительный вокзал с рестораном, о котором произнес ходячую остроту министр финансов Канкрин: «В других государствах железными дорогами связываются важные промышленные пункты, — у нас выстроили такую в трактир».

Тысячная толпа собралась у насыпи и протянулась вдоль рельс. Мы с трудом пробрались к месту отбытия паровых карет.

Первый обоз был готов к отправлению. Он состоял из паровоза, тендера с дровами и водою, особой повозки с английской трубной машиной, двух берлинов, двух дилижансов, двух вагонов, двух шарабанов и, наконец, из семисаженной фуры, предназначенной для строевого леса, но на этот раз занятой пассажирами. Каждый обоз простирался на триста футов в длину. Места брались с бою. Свыше трехсот человек можно было уместить в ряду разнообразных экипажей, составлявших единую цепь с паровозом. Женщины отважно занимали места и даже боролись за свое право испробовать новый способ быстрой езды.

Паровая машина гениального Стефенсона, с ее печью, котлом, цилиндрами и насосами, уже тяжело вздыхала, как огромное допотопное животное, готовое ринуться в пространство.

На паровозе стоял кавалер Герстнер. Лицо его было радостно и почти вдохновенно. Он должен был собственноручно повести первый паровой поезд вдоль сугробов северных равнин. С гордостью и восхищением оглядывал он проложенные им тонкие стальные полосы, с неумолимой точностью устремлявшиеся из-под колес его огнедышащей машины в синеющие снежные дали.

Раздались пронзительные сигнальные свистки, и под звуки оркестра, заглушаемые тяжкими вздохами локомотива и грохотом бесчисленных колес, железное чудовище, выпуская из чугунной трубы густые клубы черного дыма, медленно тронулось в свой прямолинейный путь. С каждой секундой оно ускоряло свой стальной пробег, повышая ритм своих стуков и унося нас с невообразимой быстротой мимо еле мелькающих деревьев и построек. Нами овладело чувство полета и воздушной устремленности в какие-то неведомые миры.

Я вспомнил слова Жюля Дюверье:

Когда, возбужденные нашей необычайной поездкой, мы неслись в санях обратно в Петербург, д'Антес сообщил мне, что бросил последнюю ставку. Он написал письмо Пушкиной, рассчитанное на ее мягкость и глубокое обожание старшей сестры. В письме он подчеркивал, что обращается к ней не как влюбленный мужчина, а как брат, вынужденный посоветоваться с нею о важнейших семейных делах. Он намекал, что предстоящий разговор одинаково важен для обоих семейств, как Геккернов, так и Пушкиных, от которых он отведет нависшую над ними угрозу страшной беды.