И всетаки, что-то тут не так. В автобусе все были еще ничего, а к вечеру стали какие-тодерганые, странные. Только ли из-за страха? Жорка, вон, тоже из-за какихто картин раскричался — подумаешь, спросил!..
Кого же он мне напоминает?
Да и сам он хорош — чего так носится с этими железками? Это ведь всего лишь вещи.
Да, зато какие!..
Раздосадованный и сбитый с толку, Олег зло стукнул кулаком по дверце шкафа, мимо которого проходил. Удар со злости получился чересчур сильным — шкаф покачнулся, и наверху что-то со стуком упало и гулко покатилось к краю. Олег вскинул голову, потом руки и едва успел поймать обрушившуюся сверху вазу.
— Ну, чисто NBA! — весело сказал он и слегка подбросил увесистую вазу в ладонях, разглядывая ее.
Ваза была необычной, из цветного стекла с разводами — зеленый кувшинковый листдонышко, на нем сам полый розовый цветок кувшинки, из которого вырастала, собственно, сама ваза, круглая, пузатая, с широким горлом. И ручки в виде прыгающих лягушек. Сооружение, по мнению Олега, аляповатое и довольно дикое. Именно такие больше всего нравятся женщинам, особенно когда…
Ручки в виде прыгающих лягушек… Это было очень плохо.
Олег медленно перевернул вазу вверх ногами. Он был почти готов к тому, что увидит на донышке. Конечно, это было невозможно, но он был почти готов. И все же, когда он увидел надпись, сердце у него в груди болезненно и растерянно дернулось.
Аккуратные витиеватые буквы, сплетающиеся в одно-единственное слово.
Любочке.
Он чуть не уронил вазу, потом осторожно поставил ее на журнальный столик. Отошел и опустился на кровать, глядя на одну из лягушачьих морд. Казалось, лягушка смотрит на него, раздвинув губы в издевательской ухмылке.
Думал, нас больше нет? А мы здесь! Помнишь нас?
Олег потер подбородок и потянулся за сигаретами. Закурил, прищуренными глазами сквозь дым продолжая рассматривать лягушачью морду.
Спокойно, Кривцов! Чего ты так задергался?! Ну ваза, ну надпись. Мало ли на свете Любочек?! Мало ли на свете ваз?! Ну бывают в жизни такие совпадения! А чудес как раз не бывает. Та ваза разбилась вдребезги, ты же помнишь. Ты же сам дотаптывал осколки — почти в пыль, чтобы склеить нельзя было.
Вот только другой такой быть не может. На поток их не ставили, ее сделали однуединственную, под накатом чувств. Глупую аляповатую вазу для любимой женщины…
— Олежа, зачем ты это сделал?
— Чего сделал?
— Ты это специально сделал, да?
— Она сама упала…
— Ну зачем ты это сделал?! Зачем?!
— Да зацепилась она!
— Так сама упала или зацепилась?! Что ты врешь?! Как она могла так разбиться?!
Грохот захлопнувшейся двери в большую комнату. Отца нет, он придет вечером. Олег стоит в маленькой комнате, глядя на осколки вазы, потом подкрадывается к закрытой двери и слушает. За дверью — мать и бабушка. Бабушка старается говорить тихо, мать почти кричит, и в ее голосе слезы. Слышать их странно больно, хотя он хотел, чтобы в ее голосе были слезы, потому что она виновата — и перед ним, и перед отцом.
— Мама, он сделал это специально!
— Люба, ну что ты говоришь! Как это специально?!
— Я знаю, что специально! Да у него это на лице написано! Ты видела осколки?! Как можно было так разбить нечаянно?!
— Люб, ну зачем ему это?!
— Он знает. Наверное он слышал наш разговор. Он все понял и сделал это мне назло!
— Люба, ну что ты говоришь — Олежка же еще ребенок!
— Мама, ему одиннадцать лет! Он уже очень многое понимает!
— В конце концов, это всего лишь ваза.
— Это все, что мне осталось от Кости! Теперь ничего больше нет! И Кости нет!.. Жить не хочу!!!
— Люба, так нельзя! У тебя семья…
— Видеть их обоих не могу!
— Тише, Люба. Он услышит. Сама же говоришь, что он все пони…
— Мне теперь все равно! Господи, почему это не Костин ребенок?!..
Олег в две затяжки докурил сигарету, поискал глазами пепельницу, потом встал, открыл форточку и вышвырнул окурок в дождь. Подошел к вазе, внимательно посмотрел на нее, потом снова перевернул и вгляделся в надпись.
— Нет, — произнес он неуверенно. — Конечно нет. И почерк не его.
Он поставил вазу на место, поднял голову и суженными глазами уставился туда, где стена сходилась с потолком.
Он смотрел очень долго.
Холода в комнате не ощущалось, сырости тоже, но Борис все же подошел к окну и проверил, плотно ли сидит в пробитом стекле подушка. Та оказалась чуть влажной, и когда Борис дотронулся до нее, его вдруг захлестнула отрезвляющая волна и только сейчас он осознал, что собирается идти ночевать в гостиную — идти исключительно потому, что в зале стоят часы, о которых он мечтал. Ну стоят, ну и что? Не проводить же ночь, разглядывая их?
Это не твои часы.
Но они должны были быть моими.
Ничего. Когда вернутся хозяева, он поговорит с ними. Предложит хорошую цену. Может быть, даже двойную цену.
Если они вернутся…
Почему ты не полетел самолетом?
Почему ты забыл имя своей жены?
— Инга, — с нажимом произнес Борис, сосредоточенно глядя перед собой, словно прилежный ученик, повторяющий урок. — Инга. Я скоро приеду. И в этот раз мы отправимся на Мальдивы вместе. Тебе ведь тогда на острове Курамати понравилось? — поедем туда.
За стеной кто-то перебирал струны гитары — минорная дождливая музыка. Кажется, там была комната Виталия. Борис отвернулся от окна и оглядел комнату, которая ему досталась. Лужа дождевой воды на полу уже почти высохла, останки стеклянного столика он собрал и аккуратно сложил в углу, и в целом сейчас комната выглядела вполне прилично и уютно. Красивая мебель темного дерева, черный с белыми узорами ковер на полу и покрывало на кровати в тон ему. Большая настольная лампа с абажуром из цветного стекла, очень похожая на знаменитые лампы Тиффани. Несколько бронзовых статуэток, преимущественно женских. Борис взял одну из них в руки, чтобы получше рассмотреть. Девушка с распущенными вьющимися волосами, окутывавшими ее стройную обнаженную фигуру, словно плащ, стояла, чуть наклонившись вперед, и приглашающе протягивала правую руку, на ладони которой стояла узорчатая чаша, словно предлагая отведать из нее. Ладонь левой руки покоилась на бедре, а саму руку обвивало чешуйчатое змеиное тело. Голова змеи поднималась над левым плечом девушки, выглядывая из тяжелой массы ее волос. Казалось, и змея, и девушка пристально смотрели в одну точку, и взгляд их пересекся точно на его переносице. На губах девушки навечно застыла чуть кривоватая, недобрая улыбка, а лицо было совсем детским — вряд ли ей было больше пятнадцати. Статуэтка, несмотря на красоту, произвела на него удручающее впечатление, показавшееся странно знакомым, и Борис даже передернул плечами, хотя тут, скорее всего, был виноват неприятно холодящий кожу металл. Он вернул статуэтку на место, после чего несколько минут с интересом разглядывал висящий на стене большой моржовый клык, покрытый искусной резьбой, изображавшей охоту на полярных медведей.
И в самом деле — зачем ему идти ночевать в гостиную, тем более, что она ему совершенно не нравится? Не спать же ему в зале на игрушечном ампировском диванчике с шелковой обивкой? Он прекрасно переночует и здесь. Правда, он бы еще более прекрасно переночевал в комнате Светланы, если б она его пригласила. Когда Борис провожал ее, у него мелькнула мысль напроситься в гости, но он тут же отбросил ее — Светлана казалась девушкой робкой и стеснительной, излишнее мужское внимание ее пугало, и напором он бы только оттолкнул ее. Уж во всяком случае, ничего толкового бы из этого не вышло. Здесь нужна деликатность, и как жаль, что на это нет времени! Она очень красивая девушка — мастерприрода создала чарующее изделие. Своего рода, маленький шедевр.
Борис легонько, сожалеюще вздохнул, отвернулся от стены, сделал шаг к кровати, и едва его правая нога коснулась пола, как ее тотчас пронзила острая боль, огнем прокатилась по позвоночнику и растеклась по правому боку, вгрызаясь все глубже и глубже…
Если вы настолько больны, Борис Анатольевич, так уходите с этой работы. Мне ваши опоздания и ваша микроскопическая выработка…
— …руку ему держи!..
Вскрикнув, Лифман покачнулся, вцепившись скрюченными пальцами в бок, словно пытаясь выдрать из себя боль, чуть не упал, потом коекак доковылял до кровати и повалился на нее лицом вниз…
И ничего не было.
Лежа на животе, он тупо моргал, чувствуя щекой прохладную ткань покрывала. Боли не было — она исчезла так же неожиданно, как и появилась, словно ее и не было никогда, словно она приснилась ему — так же, как и эти голоса и странные слова, которые они произносили. Первый был незнакомым, хотя вызвал у него необъяснимую ненависть, почти такую же сильную, как и боль. Второй Борис, кажется, уже слышал раньше. Да, во сне. В том страшном сне, в автобусе. В том сне, который он никак не может вспомнить. Только…
Глаза. Разноцветные глаза.
Борис шумно выдохнул в покрывало и приподнял голову, потом осторожно перевернулся на спину. Боль не появилась. Голоса тоже.
Приснилось?
Он взглянул на моржовый клык, потом на статуэтку, которую недавно во сне?
держал на ладони. Девушка все так же призывно протягивала ему чашу, но в ее улыбке теперь чудилась некая издевка жестокой юности, презрительно наблюдающей за чьейто немощью.
— Сука! — прошептал Борис хрипло и тут же сам себе удивился — обычно он не употреблял подобных выражений, даже оставаясь наедине с самим собой, всегда стараясь заменять их не менее эмоциональными, но более литературными. А тут слово выскочило само, дав понять, насколько он напуган.
Он сел и ощупал правый бок непослушными, дрожащими пальцами. Потом вытащил смявшуюся рубашку из-за пояса брюк, задрал ее и снова ощупал бок, внимательно его разглядывая. Ничего. Борис наклонился вправо, потом влево, после чего осторожно встал и сделал туловищем несколько вращательных движений. Боль не возвращалась. Если она вообще была.