Лео Перуц

Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра

Ночи под каменным мостом

I. ЧУМА В ЕВРЕЙСКОМ ГОРОДЕ

Осенью 1589 года, в самый разгар смертоносной детской эпидемии, свирепствовавшей в пражском еврейском квартале, по Белелесгассе, что ведет от Николаевой площади к еврейскому кладбищу[1], тащились два бедных седых забавника, которые добывали себе на пропитание тем, что веселили гостей на еврейских свадьбах.

Смеркалось. Старики ослабели от голода, потому что за два дня едва ли съели по ломтику хлеба. Времена для забавников наступили скверные. С того дня, когда на невинных детей обрушился гнев Божий, не было более свадеб и радостных праздников в еврейском городе.

Один из приятелей, старый Коппель-Медведь, уже с неделю назад отнес к ростовщику Маркусу Копршивому косматый мех, в котором он, подражая дикому зверю, выделывал забавные прыжки. Другой, Екеле-дурачок, заложил серебряные бубенчики со своего колпака. Теперь у них не осталось ничего, кроме залатанной одежды да худых башмаков. Правда, у Екеле еще была старая надтреснутая скрипка, за которую ростовщик ничего не хотел давать.

Они шли медленно, так как еще не вполне стемнело, а им не хотелось, чтобы их кто-нибудь увидел, когда они войдут на кладбище. Много лет они честно зарабатывали свой будничный хлеб и субботнее угощение, а теперь им предстояло под покровом ночи, таясь от людей, искать между могильных камней медные пфенниги, которые благочестивые посетители кладбища иногда оставляли нищим вместе с крошками для голубей[2].

Когда они вышли на концевой перекресток Белелесгассе и увидели слева от себя стену кладбища, Екеле-дурачок остановился и указал на дверь починщика обуви Герсона Халеля.

– Наверно, Блюмочка у сапожника еще не спит, – сказал он. – Я сыграю ей песенку: «Мне сегодня шесть лет, и так радостно мне». И она выйдет на улицу и потанцует перед нами!

Коппель-Медведь очнулся от своих грез о теплом реповом супе с маленькими кусочками мяса.

– Вот дурак! – буркнул он. – Если даже придет Мессия[3] и исцелит всех больных, ты все равно останешься дурнем. Что мне до сапожниковой Блюмочки? И что мне до ее танца? Я болен от голода, и скоро меня уже не будут слушаться руки и ноги.

– Если ты болен от голода, так возьми ножик, наточи его да зарежься! – посоветовал Екеле. Потом он снял с плеча скрипку и начал наигрывать.

Но сколько он ни играл, дочка сапожника не выходила. Наконец Екеле повесил скрипку на плечо, перешел через улицу и робко заглянул в окошко.

В комнате было темно и пусто, но в печке слабо светились уголья, и Екеле увидел сапожника и его жену, сидевших на низкой скамейке в углу. Они тихо пели погребальную молитву по своей Блюмочке, которую схоронили за день до того[4].

– Она умерла, – прошептал Екеле. – И сапожник теперь свалился с неба на жесткую землю… Я все бы отдал, чтобы она жила, но у меня ничего нет. Она была еще совсем крошка, но мне казалось – весь мир сияет в ее глазах. Пять лет было ей, и вот она должна жевать холодную глину…

– Если смерть приходит на рынок, то она покупает все, – проворчал Коппель-Медведь. – Никто ей не мал, ничто не уйдет от нее!

Отойдя от окна, они тихо зашептали слова из псалма царя Давида:

– Ныне, когда ты покоишься под сенью Всемогущего, тебя не может коснуться никакая скорбь. Ибо Он повелевает духами небесными, и они сопровождают тебя на пути твоем, и они понесут тебя на руках своих, чтобы ты не споткнулся о камень…

Наступила полночь. На небе между темных дождевых облаков проглядывала бледная луна. Так тихо было на улицах, что с реки доносился плеск воды, а ведь до Влтавы от кладбища было не близко. Боязливо, с таким чувством, будто то, что они собирались делать, было против воли Божией, вошли они через узкую калитку в сад мертвых.

Он лежал перед ними в лунном свете безмолвно и недвижимо, как исполненный тайны поток Самбатион, волны которого застынут в день Господень. Белые и серые камни накренились, склонились друг к другу, словно не могли выносить груз своих лет в одиночку. Деревья простирали к облакам облетевшие безлистые ветви, словно сдавленные жалобы.

Екеле-дурачок пошел впереди, Коппель-Медведь следовал за ним по пятам. Они шли узкой тропой, что вилась меж кустов жасмина и бузины, пока не достигли обветшавшего памятника рабби Абигдора. Здесь, у могилы знаменитого святого, имя которого сияло неугасимым светом в сгущавшейся над диаспорой мглой, Екеле нашел стертый майнцский пфенниг, медную трешку и два английских геллера. Потом он двинулся дальше – туда, где под могучим кленом стоял могильный камень прославленного врача рабби Гедальи.

Но вдруг он остановился и схватил своего спутника за рукав.

– Слушай! – прошептал он. – Мы здесь не одни. Слышишь этот скрип и шелест?

– Дурень ты, – сказал Коппель, который как раз нашел гнутый богемский грош и прятал его себе за пазуху. – Дурень и есть! Это ветер несет по земле увядшие листья.

– Коппель-Медведь! – шептал Екеле. – Или ты не видишь – там, у стены, что-то мерцает и светится?

– Если ты дурак, – заворчал Коппель, – так пей уксус, езди верхом на палке и дои козла, а меня оставь в покое. То, что ты видишь, суть белые камни, они-то и блестят в лунном свете!

Но тут луна вдруг скрылась за тучкой, и Коппель-Медведь убедился, что это были вовсе не белые камни. Нет, там, у самой кладбищенской ограды, колебались в воздухе светящиеся фигуры детей в длинных белых рубашках. Они держались за руки и покачивались в неспешном танце над свежей могилой.

А над ними стоял невидимый человеческому глазу ангел Божий, который был им поставлен хранителем.

– Боже мой, смилуйся надо мною! – простонал Коппель-Медведь. – Екеле-дурень, ты тоже видишь?

– Хвала Творцу мира, он единый творит чудеса, – прошептал Екеле. – Я вижу Блюмочку, голубку невинную, и с нею обоих детей моего соседа, что умерли семь дней тому назад. Я вижу их всех…

Как только приятели осознали, что их глазам открылся потусторонний мир, их обоих одолел ужас. Они повернулись и побежали прочь; они прыгали через камни, ударялись о сучья, падали наземь и вскакивали вновь. Они бежали, не останавливаясь и не оглядываясь, до тех пор, пока не очутились за кладбищенской оградой.

Лишь тогда Екеле осмелился поглядеть на своего спутника.

– Коппель-Медведь, – спросил он, отбивая зубами чечетку, – ты еще жив и здесь ли ты?

– Я жив и славлю моего Создателя, – донесся из тьмы голос Коппеля. – Правда, рука смерти была уже занесена надо мной…

И в том, что они оба остались в живых, усмотрели они волю Бога: они должны были дать людям свидетельство о виденном ими.

Еще минуту стояли они, шепчась в темноте, а потом пошли и разыскали в ночи дом сокровенного царя, высокого рабби, который знал язык мертвых, слышал голоса из адских бездн и мог толковать грозные знамения Бога.

Рабби сидел у себя в комнате, склонившись над книгой тайн, которая именуется «Индрараба», или «Великое собрание». Погруженный в безмерность чисел, знамений и действующих среди них сил, он не расслышал шаги входящих, и лишь когда они поприветствовали его, сказав: «Мир благословенному свету!» – лишь тогда спустилась душа его из заоблачных высей назад к земному миру. И когда глаза высокого рабби устремились на вошедших, они начали говорить; они призвали на помощь Бога и Его могущество, и Екеле-дурачок, задыхаясь, рассказал, как испугали его шелест и шепот, мерцанье и свечение, разливавшиеся меж зарослей бузины на кладбище, и что он сказал Коппелю-Медведю, и какой получил ответ, и как они потом, когда луна ушла за облака, воистину увидели фигуры мертвых детей, трепетавшие в танце духов над могилами.