Джон Стейнбек

Старший и младший

I

На улицах маленького калифорнийского городка было уже темно, когда двое мужчин вышли из закусочной и уверенно зашагали по закоулкам. Возле консервных заводов стоял тяжелый, сладковатый запах забродивших фруктов. У перекрестков ветер раскачивал в вышине голубоватые дуговые фонари, отчего тени телефонных проводов метались по земле. Старые деревянные дома были безмолвны и безжизненны. В их грязных окнах уныло отражались уличные огни.

Мужчины были примерно одного роста, но один был много старше другого. Оба были коротко острижены, оба носили синие рабочие брюки. На старшем была куртка, на младшем – синий свитер с высоким воротом. Они мерно шагали по темной улице, и деревянные дома откликались эхом на их шаги. Младший стал насвистывать «Приходи ко мне, мой грустный бэби».

– Проклятый мотив никак не идет из головы. Преследует весь день. И ведь песня-то старая, – сказал он, резко оборвав мелодию.

Его спутник повернулся к нему.

– Ты боишься, Рут. Скажи откровенно. Ты чертовски боишься.

Они проходили под голубоватым уличным фонарем. Выражение лица у Рута стало упрямым, он сощурил глаза и плотно сжал губы.

– Нет, я не боюсь.

Они прошли освещенное место. Лицо Рута разгладилось.

– Жаль, что у меня мало опыта. Тебе уже приходилось бывать в переделках, Дик. Ты знаешь, чего ожидать. А мне никогда не приходилось.

– Чтобы научиться, надо попробовать, – нравоучительно изрек Дик. – Одни книжки ничему не научат по-настоящему.

Они пересекли железнодорожную линию. На блокпосте, торчавшем неподалеку, горели зеленые огоньки.

– Ужасно темно, – сказал Рут. – Интересно, взойдет ли луна. Обычно она всходит, когда такая темь. Ты будешь выступать первым, Дик?

– Нет, первым будешь говорить ты. У меня больше опыта, я буду наблюдать за ними, пока ты будешь говорить, и как только их что-нибудь заденет за живое, тут я на них и навалюсь. Ты знаешь, о чем надо говорить?

– Конечно. Все у меня в голове, каждое слово. Я написал свою речь и выучил наизусть. Я слышал, как ребята говорили: выйдешь вот так, а в голове ни одного слова, потом начнешь – и откуда только слова берутся: текут, как вода из крана. Длинный Майк Шин сказал, что с ним так случалось. Но я не хотел рисковать и все написал.

Мрачно прогудел паровоз, из-за поворота выскочил поезд, гоня перед собой по рельсам мощный сноп света. Грохотали ярко освещенные вагоны. Дик обернулся и проводил их взглядом.

– Немного народу едет, – сказал он с удовлетворением. – Не ты говорил, что твой старик работает на железной дороге?

Рут старался сдержать раздражение.

– Да, он работает на железной дороге. Тормозным кондуктором. Он выгнал меня, когда узнал, чем я занимаюсь. Боялся потерять место. Он несознательный. Я говорил с ним, но он ничего не понял. И тут же выгнал меня.

Голос у Рута был тоскливый. Он вдруг остро почувствовал, как томится одиночеством и скучает по дому.

– В этом-то и беда с ними, – продолжал он хриплым голосом. – Они ничего не хотят знать, кроме своей работы. Не видят, что делается вокруг. Крепко держатся за свои цепи.

– Запомни это! – сказал Дик. – Хорошо сказано. Есть это в твоей речи?

– Нет, но могу вставить, если тебе нравится.

Уличных фонарей становилось все меньше. Вдоль дороги росла белая акация. Город здесь незаметно переходил в деревню. У немощеной дороги стояло несколько домишек с запущенными садиками.

– Господи, ну и темнота! – сказал Рут. – Сегодня мы вряд ли попадем в беду. В такую ночь легко смыться, если что случится.

Дик только фыркнул в воротник своей куртки. Некоторое время они шагали молча.

– Как ты думаешь, ты бы попробовал смыться, Дик? – спросил Рут.

– Нет, ни в коем случае. Нам не велено удирать. Что бы ни случилось, мы должны остаться. Ты еще просто ребенок. Ты, наверно, убежал бы, если бы я позволил!

Рут возмутился:

– Несколько раз побывал в переделках и уже нос задрал. Послушаешь тебя, так храбрее не было никого на свете.

– Во всяком случае, у меня поджилки не трясутся, – сказал Дик.

Рут опустил голову.

– Дик, – сказал он тихо, – а ты уверен, что не убежишь? Ты уверен, что сможешь остаться и вытерпеть все?

– Да, уверен. Мне уже пришлось испытать это. Разве мы не получили ясных указаний? Ну, и потом хорошая огласка тоже не помешает. – Он внимательно посмотрел на Рута. – А почему ты спрашиваешь, приятель? Заранее трусишь? Если так, тебе тут делать нечего.

Рут вздрогнул.

– Послушай, Дик. Ты хороший малый. Ты только никому не рассказывай, что я сейчас скажу тебе. Со мной такого еще не бывало. Почем мне знать, что я сделаю, если кто-нибудь ударит меня дубинкой по лицу? Да и кто вообще может сказать, что он сделает? Наверно, я не убегу. Постараюсь не убежать.

– Ладно, приятель. Будем считать, что ничего не было. Но если ты все-таки бросишься бежать, мы с тобой распрощаемся навеки. У нас не место для трусливых хлюпиков. Помни это, малыш.

– Хватит называть меня малышом! Мне неприятно.

Заросли акаций становились все гуще. Листья тихо шелестели на ветру. В одном из дворов, мимо которых проходили Рут и Дик, заворчала собака. В воздухе, глотая звезды, плыли клочья тумана.

– Ты уверен, что у тебя все готово? – спросил Дик. – Ты лампы достал? Литературу отнес? Все это было поручено тебе.

– Я все сделал еще днем, – сказал Рут. – Только плакатов не развесил, но они у меня там, в ящике.

– В лампах есть керосин?

– Много. Знаешь, Дик, мне кажется, что какая-нибудь сволочь донесла. Ты как думаешь?

– Вполне возможно. Всегда кто-нибудь доносит.

– Ну, а ты ничего не слышал об облаве?

– Откуда я, черт побери, мог слышать! Ты думаешь, они придут заранее и скажут, что собираются открутить мне котелок? Возьми себя в руки, Рут. Ты уже готов наложить полные штанишки. Кончай болтать, не то и я начну нервничать.

II

Они подошли к приземистому квадратному зданию, которое в темноте казалось черным и массивным. Деревянный тротуар гулко отзывался на каждый их шаг.

– Еще никого нет, – сказал Дик. – Давай войдем и зажжем свет.

Здание было заброшенной лавкой. Стекла ее витрин посерели от пыли и грязи. В одной красовался большой плакат, рекламирующий сигареты «Лаки страйк», в другой стояла похожая на призрак рослая картонная девица с бутылкой кока-колы в руке. Дик распахнул двухстворчатую дверь и вошел. Он чиркнул спичкой, зажег керосиновую лампу и пристроил ее на стоявший торчком ящик из-под яблок.

– Входи, Рут. Надо все подготовить.

Стены внутри были оштукатурены. В углу валялась пачка пыльных газет. Два задних окна были затянуты паутиной. Лавка была пуста, если не считать трех ящиков из-под яблок.

Рут подошел к одному из ящиков и вынул из него большой плакат. Это был портрет человека, нарисованный в резких, черных и красных, тонах. Рут прикрепил портрет к шершавой штукатурке позади лампы. Рядом он повесил другой плакат – большой красный символический знак на белом фоне. И, наконец, поставил торчком еще один ящик из-под яблок и положил на него кипу листовок и брошюр в бумажных обложках. На голом деревянном полу шаги его звучали гулко.

– Зажги вторую лампу, Дик! Здесь чертовски темно.

– Ты и темноты боишься, малыш?

– Нет. Скоро придут люди. Надо, чтобы было посветлее, когда они придут. Который час?

Дик взглянул на свои часы.

– Без четверти восемь. Часть людей должна вот-вот подойти.

Он засунул руки в карманы куртки и стоял у ящика с листовками в позе отдыхающего человека. Сидеть было не на чем. Черно-красный портрет строго смотрел со стены, к которой прислонился Рут.

Язычок пламени в одной из ламп потускнел и медленно поник. Дик склонился над лампой.