Люди с мышлением демократов-евроцентристов просто не понимают традиционного права, оно им кажется бесправием. Вместо того, чтобы постараться понять, каким правом жил народ в СССР, демократы начали это право ломать. И дефект кроется в самом идеальном проекте.26

Очевидно, что оптимальным для гражданина является то общество, в котором вероятность стать жертвой (хоть преступника, хоть государства) минимальна. Нам говорят, что в "неправовом" обществе (хотя бы советском) произвол государства столь велик, что риск стать жертвой этого произвола нестерпим, ибо государство по сути своей антигуманно и без узды права становится кровавым. Это верно лишь по отношению к государству современному. Там снимается контроль общей этики, и он заменяется контролем закона. Какой контроль сильнее — зависит от конкретных исторических условий. При всей архаичности и злоупотреблениях советской милиции этический контроль над милиционерами со стороны общества был очень силен. И мы имели благородную и заботливую полицию. Многие это уже осознают.

Так вот, до 1985 г. при некоторой угрозе неправовых действий государства гражданин был очень надежно защищен от преступника. А преступник был очень уязвим к возмездию со стороны государства. Преступник был плохо "социально защищен". Наши правозащитники постулировали: лучше оставить на свободе десять преступников, чем осудить одного невиновного.27 И все бездумно согласились с постулатом, не спросив, идет ли речь именно о десяти преступниках. А если о ста? О тысяче? Обо всех? В том-то и дело, что речь в действительности шла именно обо всех преступниках, о том, чтобы, размахивая дубиной правового государства, наложить запрет на преследование преступников в принципе.

Что же произошло в результате слома "неправового" государства? Сначала резко снизилась вероятность возмездия преступнику и, соответственно, возросла вероятность стать его жертвой для гражданина. А затем, на первый взгляд парадоксальным образом, стала нарастать и вероятность стать жертвой произвола со стороны государства. Ибо этический контроль разрушается моментально, но правовая-то узда от этого вовсе не появляется (показательна полиция тех стран "третьего мира", которые скопировали систему современного западного общества). Чего кривить душой — политики просто "сдали" обывателя преступникам. И им помогали наши чистые душой правозащитники.

Разница между демократическим и традиционным правовым мышлением хорошо представлена в повести братьев Вайнеров "Место встречи изменить нельзя", в телефильме по этой повести и в прессе по их поводу. Авторы создали модель: интеллигентный, с развитым правовым сознанием Шарапов — и склонный к произволу "совок" Жеглов. "Литгазета" так и писала: в Жеглове выражена духовная и правовая сущность сталинизма. Но Жеглова играл Владимир Высоцкий. Он, сохранив смысл модели, наполнил ее жизненной правдой, которую помнят все те, кому за пятьдесят. И попробуйте спросить этих людей — думаю, большинство признает, что в той конкретной исторической реальности был прав Жеглов, а не Шарапов. Более того, Шарапов только потому и мог позволить себе роскошь быть "чистым", что использовал результаты "грязной" работы Жеглова. Суть в том, что традиционное мышление охватывает взором всех участников правовой драмы и заботится о согласовании всех интересов (а не только интересов подозреваемого как потенциальной жертвы государства).

Особенно разрушительный для общества характер принимает идея "правового государства" в том случае, если начинают судить прошлое, придавая обратную силу новым, не устоявшимся (и даже явно не сформулированным) нормам. Вот С.Ковалев требует осуждения уже не КПСС, а всего народа за то, что он "принял Сталина", да и потом сильно грешил: за последние 20 лет в тюрьме перебывало 300 диссидентов, а никто не бунтовал. И особый гнев вызывает тот факт, что всякие апелляции диссидентов к Западу воспринимались неодобрительно. Но в традиционном обществе право вытекает из правды, то есть, из норм всеобщей этики. Как и любые нормы, они нарушались, но формирующую общество функцию выполняли. Диссиденты апеллировали вовне (неважно, к ООН ли, Рейгану и т.д.), но, независимо от нынешних оценок, у нашего общества был "синдром осажденной крепости" — никто этот факт, отмеченный еще Менделеевым, не оспаривает. При таком умонастроении апелляция к противнику в холодной войне казалась близкой к предательству. Судить за это советского человека тех лет сегодня глупо, ибо речь идет о мировоззрении, об идеалах, которые явно доминировали в обществе.

Да и с точки зрения разума: к кому апелляция? К США, залившим в те годы кровью Вьетнам? Разве у них права человека на уме? В Панаме убили 7 тыс. посторонних людей, чтобы доставить подозреваемого Норьегу в суд. К ООН, которая санкционировала взятие в заложники целый народ Ирака? Это сегодня, на короткий срок у нашей интеллигенции произошла такая аберрация, что ей Батиста предпочтительнее Кастро, а Сомоса и Пиночет просто друзья.28 В 70-е годы апелляция к США воспринималась (и вполне разумно), как натравливание Запада на весь наш народ.

Вопрос о праве — это вопрос о типах цивилизации, типах мироощущения. Рассмотрим соотношение традиционного и либерального права в самой выигрышной для демократов сфере — теме сталинских репрессий, да еще по национальному признаку. Растравление этнических ран стало самым боевым оружием перестройки.29 Возникло понятие репрессированных народов — народов как жертв советского режима. Но действия политиков были направлены не в прошлое, а в настоящее — на то, чтобы получить ударную антисоветскую силу в лице потомков тех людей, которые полвека назад были репрессированы как народ. Посмотрим, как это делалось.

Во-первых, создается образ жертвы, старательно замалчивая историческую правду. А это уже создает подозрения. Люди начинают задумываться: почему были репрессированы чеченцы или крымские татары? Снятый уже историей вопрос встает снова. Жертва и сурово наказанный за дело человек — совершенно разные вещи. Отбывший наказание возвращается в общество как равный, жертва — как живой укор и часто как новый тиран, требующий возмездия. Какую жизнь уготовили политики народам, возвращающимся в свои края как жертвы?

Из истории Отечественной войны известно, что авторитетные представители крымских татар и чеченцев заявили о переходе на сторону немцев. Конечно, для Евтушенко, который сегодня не делает различий между гитлеровской и советской стороной в войне, в этом нет ничего плохого. Но для подавляющего большинства народа СССР само решение о переходе на сторону врага во время войны (причем войны на истребление) было преступлением. Да и практические дела (например, гибель большой оставленной в Крыму партизанской армии) должны были вызвать ответные кары. Было это или нет, господа демократы? Если нет — опровергните документальные издания и те слухи, которые в 1944 году передавались из уст в уста. Почему же не было этих опровержений? Как говорил Цицерон, "ваше молчание подобно крику".

Зачем было растравлять обиды? Почему не сказать просто: дело прошлое, была война — вещь страшная. Давайте строить нашу новую жизнь и сотрем с доски старый счет. Но нет — ведь надо было "разрушить империю". И вот уже вооружаются ингуши против осетин, и кто-то открывает и тем и другим армейские арсеналы.

Демократы выдвигают, казалось бы, неотразимый довод: не может быть ответчиком народ, наказанию подлежит только индивидуум. Это — альфа и омега правового сознания демократа. Здесь все правильно — для того общества, где человек есть индивидуум. Ошибкой (или обманом) является приложение этой нормы к совершенно иному обществу. Крымские татары и чеченцы не были атомизированным обществом с западной демократией, где главным субъектом является индивидуум. Это было общество с солидарными структурами, объединенными круговой порукой разного вида. Применять к такому обществу мерки западной демократии в теории — нелепо, а на практике — гораздо более жестоко, чем то, что было. Применение социальной технологии, сложившейся в одном типе общества, к обществу совершенно иного типа приводит к катастрофическим последствиям, порой к геноциду. Это бы и случилось.