Но утром, когда она проснулась, его рядом не было, и ощущение брошенности пронизало ее дрожью.

Когда они занимались любовью, разум ее засыпал и она успела забыть, что в действительности он не принадлежит ей и что она не сможет играть никакой роли в его будущем.

Она постаралась разогнать эти мрачные мысли. Сегодня она снова будет рисовать, работать над его портретом. Она снова художник, и это Гиль вернул ей веру в себя и в свой талант. А еще она любит и любима, и ее чувства победны и красочны. Будь же счастлива тем, что ты имеешь здесь и сейчас, сказала она себе.

Корделия нашла Гиля в столовой, опять погруженного в груду бумаг, которая заняла весь стол. Кофе стоял перед ним нетронутым, волна энергии исходила от него, наполняя комнату флюидами целеустремленности и силы.

— Доброе утро, — сказала она. Это прозвучало слишком формальным обращением к мужчине, в чьих объятиях она провела ночь, но она не нашла, что бы сказать иное, лучшее.

Он поднял на нее глаза, и они сверкнули властностью, он улыбнулся, улыбка была так ослепительна, что оглушила ее.

— Корделия, — сказал он, и голос его дрожал от переполнявших его чувств. Ты не поверишь, посмотри-ка… — и потащил к столу, победно смеясь.

— Что это, Гиль? — спросила она.

— Я очень рано проснулся, — начал он. — Ты так мирно спала, я не стал тебя тревожить и пошел бродить по дому. Добрался до чердака, где играл еще ребенком.

Он усадил ее на стул, положив ей на плечи свои тяжелые сильные руки, что ей так нравилось.

— Я все это время переворачивал Морнингтон Холл вверх дном в поисках старых бумаг, которые могли бы открыть мне правду о моих родителях. Но то, что я искал, здесь, Корделия, люди, жившие в доме, забросили ненужный им хлам на чердак. Это письма моего отца к моей матери после ее возращения в Испанию. И письма, которые она писала ему, но не отправляла…

Внезапная туча набежала на его лицо, и Корделия бережно положила свою руку на его.

— Сколько боли причиняют друг другу разлюбившие люди, — сказал он. — Все эти годы я видел только черное и белое, но все сложнее. Мать была озлоблена, она изведала несправедливость. Но… — он колебался, и она видела, что это новое знание было для него тяжело и мучительно. Он сделал над собой усилие, переборол боль и заставил себя продолжать. — Она тоже причиняла ему зло. И никогда не говорила мне всей правды.

Его пальцы схватили ее руку, и он не убирал их, пока рассказывал то, что собрал по частям.

Жиль Морнингтон и Мария Розарио Монтеро полюбили друг друга и поженились очень молодыми и вопреки недовольству своих семей. Если бы Морнингтоны приняли и полюбили испуганную юную испанскую невестку, все могло бы сложиться иначе. Но она была одинока и несчастна в своем вынужденном изгнании, оторванная от своих гор, своего народа и родного языка.

— Она так никогда и не научилась хорошо говорить по-английски, — сказал Гиль. — И решила, что Англия — холодное, недружелюбное место, полное черствых людей, и говорила мне, что мой отец выслал ее вон. Но смотри: это было совсем не так, что с очевидностью следует из писем. Она хотела домой, она плакала и умоляла поехать в Испанию. Наконец он, конечно, неумно предоставил ей самой решать. И она уехала домой, взяв меня с собой, не условившись об этом с отцом. Она просто взяла и увезла меня.

— Наследника Морнингтона, — медленно произнесла Корделия. — Он мог потребовать вернуть тебя через опекунский суд.

— Мог, — согласился Гиль, — но не сделал этого. Здесь много писем, в которых он молит о моем возвращении или соглашается на мое воспитание здесь с тем, чтобы я мог время от времени приезжать в Англию. После второй женитьбы на первых порах у него были трудные обстоятельства. Она зацепилась за эту причину и не отпустила меня. Это становилось мучительным для всех, — он порылся в грязных бумагах и положил один из листков перед Корделией. — Здесь отказ от поддержки и признания меня наследником до тех пор, пока она не согласится отправить меня в Англию. Она называла его обманщиком и отцом, отказавшимся от сына, но это было не так. — Гиль провел свободной рукой по волосам и криво усмехнулся. — Есть ли что-нибудь более страшное, чем любовь, перешедшая в ненависть? — печально процитировал он.

Корделия едва дышала, так действовал на нее его рассказ.

— Вот так это было, — сказал он. Он говорил легко, но она уже знала, что именно так он говорит при напоре сильных чувств. — Затем долгое время они молчали, но переписывались. Но есть еще одно письмо… письмо, с которым он обращался ко мне, которое я не получил. — Он вздохнул. — Может быть, тогда я покинул Кангас, и здешние обитатели не знали, где меня искать. А может, им было просто наплевать, и письмо было отправлено на чердак вместе с другим хламом.

— Тебе писал твой отец? — спросила она чуть слышно.

— Да, да. Это была единственная возможность нашего общения… Он рассказывал мне свою часть истины… уклончиво, конечно, но иначе, чем моя мать. Он тоже не был святым, как и я. Он написал также, что встретил прекрасную женщину и женился на ней, но не решился открыть ей горькую историю своего первого брака, боясь потерять ее любовь и уважение. Обещал, что в тот день, когда окончательно уверится в ней, расскажет ей все.

— Так и отложил это в долгий ящик, — поморщилась Корделия.

— Это лишний раз доказывает, что каждый день мы должны жить так, как будто другого дня не будет, — Гиль произнес это как лично выношенную истину. — Еще он написал, что несмотря ни на что, я остаюсь его наследником, и просил меня, если я не против, ответить ему. Он очень верил, что для него еще не поздно попытаться стать мне истинным отцом.

— О, Гиль, — воскликнула Корделия, тронутая рассказом. — Если бы только это письмо достигло тебя! Ты-то думал, что он о тебе забыл, а потом он должен был думать, что ты отверг его! Какая печальная, какая ужасная история!

— Да. Это история обоюдных ошибок и обоюдной вины. Но наконец я могу сказать Эвелин и Рану, и маленькой Гайнор правду. Ее муж, их отец не был монстром, а был всего-навсего человеком с сильными страстями, заблуждавшимся, ошибавшимся, как и все.

Он освободился из ее рук, встал и подошел к окну.

— Теперь наконец-то я знаю, кто я, — сказал он. — Я лорд Морнингтон не только по закону, но и потому, что мой отец хотел этого.

Он стоял к ней спиной, но она слышала правоту, гордость и, конечно, радость, звучавшие в его голосе. Горечь прошла, исчезла трещина, прежде делившая его на два разных существа, никак не соединявшихся. Теперь эти двое стали одним — Гилланом де Морнингтоном Монтеро, и он занял свое место, на котором хотел и должен был находиться.

Конечно, он не будет в ней нуждаться, и Корделия решила, что лучше, если она уйдет сразу, пока она может сделать это достойно, не обнаруживая своей страшной боли.

— Я благодарна тебе. Гиль, — сказала она тихо. — Искренне благодарна. И за то, что ты снова сделал меня художником. И за то, что научил меня быть женщиной. Я всегда буду помнить это.

Он медленно обернулся.

— Помнить это? — повторил он и лицо его потемнело. — Боже, ты думаешь, я позволю тебе забыть?

Она подалась назад, пока он пересекал комнату, приближаясь к ней.

— Нет, Гиль, пожалуйста… То, что было между нами, было. прекрасно, но будет лучше, если мы покончим с этим теперь…

— Ты в самом деле? — его руки грубо схватили ее плечи, встряхнули ее. — А в какую игру мы играли вчера, а? Что ты делала в постели со мной, творя такое, как если бы я был единственным мужчиной в мире, который для тебя что-то значит? Что это было — только игра? Ты знаешь, что я люблю тебя? Думаешь, что я позволю тебе уйти?

Он снова встряхнул ее так, как будто хотел убить ее, потом заключил в свои объятия, словно желая защитить от всякого зла. Но Корделия была глуха ко всему, кроме трех великих слов, трех слов, которые она не надеялась когда-либо услышать от него.

— Ты любишь меня? — задохнулась она. — Гиль, не причиняй мне страданья, это не может быть правдой! Я не перенесу не правды. Я слишком люблю тебя для этого!