Когда предводитель людоедов одного из далеких островов Южных морей корчил рожи королеве Виктории, а один из европейских монархов расточал в телеграммах комплименты по поводу такого геройства, вся Англия была не столько удивлена, сколько искренне возмущена подобным фактом, поскольку в те времена такие вещи были пока редкостью. Ну а когда стало известно, что поздравление предводителя подкрепляется еще и исключительно ценным подарком, все решили, что оба — и белый монарх, и черный — одновременно сошли с ума. Ибо подарком была жемчужина, по стоимости не имеющая себе равных, которую в незапамятные времена британские абордажные сабли извлекли из полинезийской оправы, а Британский королевский двор передал в дар тому самому европейскому суверену, который не преминул воспользоваться возможностью вернуть ее исконному владельцу.

Пресса была благодарна такой сенсации. Огромные заголовки, жирный шрифт передовиц, письма. «Дейли кроникл» пожертвовала половиной своей литературной страницы, чтобы поместить очаровательное изображение столицы острова, а другая газета в передовице с каламбурным заголовком рекомендовала правительству стереть эту столицу с лица земли. Я в то время много писал, ибо был беден, но, как говорится, безукоризненно честен, и эта животрепещущая тема вдохновила меня на сатирические стихи, которые мне удалось пристроить лучше, чем что-либо из написанного мною до сих пор. В ту пору я был вынужден сдать квартиру в городе и под предлогом бескорыстной любви к речным просторам снять недорогое жилье в Темз-Диттоне.

— Высший класс, старина! — отозвался о моем сочинении Раффлс, когда, конечно же, вскоре навестил меня (он удобно расположился в лодке, пока я, налегая на весла, греб). — Полагаю, тебе прилично заплатят?

— Ни пенни…

— Ну, это ты брось, Кролик. Газеты платят хорошо. Подожди немного — и получишь свой чек.

— Да нет, не получу, — сказал я с мрачным видом. — Я должен быть доволен, что удостоился чести печататься у них, — так написал мне редактор. — И я назвал имя известного редактора.

— А ты что, заранее написал, чтобы тебе заплатили?

Нет, я не собирался в этом признаваться, но что поделаешь: я ведь действительно написал. Скрывать, таиться не имело смысла. Если уж ему так нужно знать — пожалуйста: да, я действительно написал, потому что находился в чертовски стесненных обстоятельствах. Раффлс слушал меня и понимающе кивал головой. Я воодушевлялся все больше. Не так уж это легко, не падать духом, когда ты молодой внештатный сотрудник; что касается меня, то я подозревал, что для того, чтобы стать известным, пишу я, наверное, или недостаточно хорошо, или, наоборот, недостаточно плохо. Я очень переживал, что мне никак не удавалось найти свой стиль. Стихи у меня были неплохие, но платили за них мало. Опускаться же до хроник из частной жизни или еще чего-нибудь похуже я не собирался.

Раффлс снова кивнул, на этот раз с улыбкой. Все это время он молча наблюдал за мной. Я догадывался, о чем он думает, и мне казалось, что я знаю, о чем он хочет сказать. Наверняка вернется к прежнему, но у меня ответ был давно готов. Однако Раффлсу, похоже, надоело задавать один и тот же вопрос, он опустил глаза, поднял газету, которая чуть раньше выпала у него из рук, и продолжал молчать. Заговорил он только тогда, когда мы миновали старый кирпичный замок Хэмптон Корт.

— Так тебе вообще ничего не заплатили? Но ведь стихи-то великолепны! Из них я узнал о жемчужине гораздо больше того, что мне было известно. Неужели она действительно стоит пятьдесят тысяч фунтов — одна-единственная жемчужина?

— Я думаю, все сто.

— Сто тысяч фунтов! — Раффлс прикрыл глаза, казалось, вот сейчас он и скажет самое главное, но я опять ошибся. — Если она такая дорогая, ее же невозможно сбыть, это вам не бриллиант, который можно разрезать на части. Ой, прости меня, Кролик, я совсем забыл!

Больше мы о подарке императора не обмолвились ни словом, потому что гордость на пустой карман цветет пышным цветом и никакие лишения не заставили бы меня принять то предложение, которого я ждал от Раффлса, вернее, не столько ждал, сколько надеялся получить. Не касались мы и того, что, по словам Раффлса, он уже успел позабыть: моего «отступничества», «грехопадения», как ему угодно было это называть. Нам обоим вдруг стало как-то неловко, мы помолчали, каждый занятый своими мыслями. Мы с Раффлсом не виделись до этого несколько месяцев, и, когда часов около одиннадцати вечера расставались на вокзале, я решил, что не увидимся по крайней мере еще столько же.

Однако при свете вокзальных ламп я заметил внимательный, изучающий взгляд Раффлса, и когда в упор посмотрел на него, он в ответ лишь покачал головой.

— Ты стал неважно выглядеть, Кролик, — сказал он. — Я никогда не верил в эту твою затею пожить на Темзе, тебе нужно сменить обстановку.

— Я бы с удовольствием.

— Тебе нужно отправиться в морское путешествие.

— На зиму в Сент-Мориц, или ты рекомендуешь Канны, а может, Каир? Прекрасно, но ты забыл, что я тебе рассказывал о моих финансах?

— Ничего я не забыл, просто не хочу тебя обижать. Послушай-ка, а в морское путешествие тебе отправиться все-таки придется. Дело в том, что мне самому надо сменить обстановку и ты последуешь со мной как мой приглашенный компаньон. Мы проведем июль на Средиземном море.

— Но ты же играешь в крикет.

— К черту крикет!

— Ну, если ты серьезно…

— Конечно, серьезно. Так едем?

— Да хоть сейчас, если едешь ты.

И я пожал ему руку и помахал на прощанье в совершенной уверенности, что ничего особенного из нашего разговора не выйдет: просто поговорили — и забыли, бывает. Хотя уехать из Англии, даже насовсем, мне хотелось. Последнее время я ничего не зарабатывал. Единственным источником моего существования была разница между тем, что я платил за квартиру, и тем, что я получал, сдавая ее же со всей обстановкой на летний сезон. Но сезон подходил к концу, и в городе меня ждали кредиторы. Разве можно человеку быть кристально честным в таких условиях? В кредит мне давали со скрипом, даже когда у меня в кармане бывали деньги, так что постепенно невольно приходишь к выводу, что чем откровеннее обманываешь, тем лучше.

От Раффлса, разумеется, не поступало никаких известий; прошла неделя, половина другой. И вот поздно вечером в среду пришла телеграмма: «Договорился отъезде Ватерлоо 9.25 специальным рейсом западногерманского филиала Ллойд. Встречаю с билетами следующий понедельник в Саутхемптоне на борту «Улана», подробности письмом».

Письмо, которое я вскоре получил от Раффлса, было довольно легкомысленным, но в нем читались серьезная озабоченность моим здоровьем, надежда на перспективу наших отношений, что было особенно трогательно в свете намечавшегося между нами полного разрыва. Он писал, что забронировал два места до Неаполя, что мы отправляемся на Капри — остров, где люди живут в свое удовольствие и где мы будем вместе греться на солнышке и на какое-то время «забудем обо всем на свете». Очаровательное письмо! Я никогда не видел Италии, и он будет иметь честь познакомить меня с ней. Нельзя совершить большей ошибки, чем отказаться от возможности провести лето в этой стране. Только летом Неаполитанский залив божественно великолепен. Он писал о «забытой Богом волшебной стране»… Казалось, сама поэзия непрошено завладела пером Раффлса. Но, возвращаясь на землю и к прозе, если мне кажется непатриотичным отправляться в путешествие на немецком корабле, то это пустяки, ведь нельзя забывать, что никакие другие филиалы не гарантируют таких удобств и такого обслуживания за столь малые деньги. И письмо, и телеграмма были отправлены из Бремена, и я догадался, что он воспользовался там личными связями в соответствующих инстанциях и этим сократил материальные затраты на наше путешествие.

Представьте себе мое волнение, мой восторг! Я кое-как сумел расплатиться за то, что был должен в Темз-Диттоне, выжал чек на скромную сумму у очень скромного издателя и сшил еще один приличный шерстяной костюм. Помню, что последний соверен я разменял, когда покупал в подарок Раффлсу коробку сигарет «Салливан». И в понедельник утром, прекрасным утром совсем не прекрасного лета, когда я специальным рейсом мчался к солнечному морю, на душе у меня было так же легко, как и в кошельке. В Саутхемптоне нас, пассажиров, поджидал катер, но Раффлса я на нем не увидел, да, по правде, я особенно и не искал его, пока не оказался на борту лайнера. Однако тут мои поиски оказались тщетными. Среди лиц людей, облепивших поручни, его лица я не увидел, среди рук, махавших на прощание друзьям, его руки я не заметил. Когда я поднимался по трапу, мне вдруг стало не по себе: у меня ведь не было билета и не было денег, чтобы за него заплатить, я даже не знал номера своей каюты. С замирающим сердцем я остановил стюарда и спросил, на борту ли некий мистер А. Дж. Раффлс. Слава Богу — на борту. Но где он? Стюард этого не знал, он явно выполнял какое-то другое поручение и не мог оказать мне помощь в поисках. На верхней палубе никаких признаков присутствия Раффлса я не обнаружил, не было их и внизу, в кают-компании, в курительной комнате торчала одинокая фигура невысокого немца с рыжими усами, закрученными штопором чуть не до самых глаз, не оказалось Раффлса и в его собственной каюте, куда я забрел случайно, но, увидев багажные бирки с его именем, был немного утешен. Я не мог понять, почему он прячется, в голову лезли самые мрачные предположения.