Глава сорок пятая

ПОДАРОК ПАНА И ГОЛУБИНОЕ ПИСЬМО

Подходя ближе к дому, Динка услышала звон косы.

— Ефим косу точит! — крикнула она и, бросив Леню, помчалась вперед.

На чудесном заливном лугу, который так любила Динка, уже густыми рядами лежала скошенная трава. Потачивая косу и поплевывая на точило, Ефим с мокрым, вспотевшим лбом и прилипшими к нему завитками, с расстегнутым воротом рубашки стоял и сердито смотрел на подбегавшую Динку.

— Ефим, что ты делаешь? Ты же последние-распоследние цветы косишь! Неужели нельзя подождать хотя бы до приезда мамы! — кричала Динка.

— «Обождать, обождать»!.. Люди уже скоро по второму разу будут косить, а мы все обжидаем! — заворчал Ефим и, бросив в траву брусок, которым точил косу, сердито огрызнулся: — Не морочь ты мне голову с твоими цветами! Скажи яка барыня нашлась, цветочки ей треба нюхать! Нема чего сказать — разумна хозяйка! А того не думаешь, чем зимой корову и конячку будем кормить? Что есть будем? Вон и сейчас на базаре ни к чему не доступишься. Не коси да не коси! А трава передерживается. Какое с нее сено будет? Да нема тут о чем балакаты… Ты вот скажи мне лучше, где всю ночь прошлендрала?

— Как это «прошлендрала»? Выбирай, пожалуйста, выражения! — обиделась Динка.

— Чего выбирать? — подняв кустистые брови, хмуро спросил Ефим.

— Выражения, вот чего. Я не одна была, а с Леней ходила!

— А какая тебе Леня защита, что он может без ружья? Вот кинет кто хорошую каменюгу из кущей и раздробит голову. Уж один раз было такое дело.

— Фью! — свистнула Динка. — Запугался! Уж не Матюшкины ли?

— А что ж Матюшкин? Первейший гад! Это тебе все труля-ля, а он и доси забыть не может, как ты его скрипкой да мертвяком поддразнила! Вчера как узнал, что пан уехал, так напились с Павлухой горилки и давай грозиться.

— А пан уехал? Совсем? — живо спросила Динка.

— Совсем не совсем, а до весны. Подарок тебе передал! — смягчился вдруг Ефим.

— Какой еще подарок? — вспыхнула Динка. — Не нужны мне панские подарки!

— Ну не подарок, а так, приклад к лошади. Я, говорит, вместе с Примой должен был им отдать, да забыл тогда.

— Да что это такое? При чем тут Прима?

— А при том, что это седло. — Лицо Ефима смягчилось, глаза сузились. — Ох и красиво! С уздечкою да с плеткою! Казацкое седло, черненым серебром все выложено, аж блещить!

— Да на черта оно мне! — сердито топнула Динка. — Я ведь ему сказала, что не желаю ездить боком!

— Боком, боком, ненароком!.. Я ж тебе говорю, что седло казацкое, а какой казак ездить боком? Так и пан сказал: твоя панночка, Ефим, отказалась от дамского седла, так пусть ездит на мужском!

— Не буду я ни на каком! Зачем ты взял, Ефим? Что это за дружба такая завелась?

— Ниякой дружбы, а просто ехал пан на вокзал, остановился около моей хаты, попрощался со мной за руку и внес седло. Передай, каже, твоей панночке! С тем и уехал! Что я ему мог сказать? Вот приедет весной со своей заграницы, тогда и скажешь сама!

— Втащил все-таки! Тьфу, нахальство какое!

— А никакого особого нахальства тут нет. Пан как пан, еще и лучше многих. — Голубые щелочки глаз Ефима вдруг весело подмигнули. — Коров не велел больше продавать! А ни одному человеку! Остались теперь наши богатей с носом, и Павлуха тоже! Ну, они дуже не пострадают, бо у них и свои коровы хорошие, а вот только что от зависти аж почернели! Злобятся очень! Вот потому я и говорю тебе не шлендрай зря где ни попало! Убить они не убьют, а суродуют из-за угла!

— Ладно, слышала я уже это! — махнула рукой Динка. — А Мышка дома? — спросила она.

— Конечно, дома. Уже десятый час! Пешком пришла, потому как некому было ехать за ней. Я сегодня должен весь этот луг скосить, потому как завтра мы с Дмитром для солдаток косим.

— На панском лугу? Отаву?

— Хоть и отаву, а там возов десять будет. Решили всем обчеством помочь солдаткам, некому у них косить!

— Ладно, убирать сено я тоже приду, тогда скажи! — крикнула Динка и побежала домой.

На террасе Леня, сильно жестикулируя, рассказывал Мышке про ночной поход к «братьям-индейцам», все время повторяя: «Ты представляешь себе, как мы были поражены!»

Динка тоже вступила в разговор, наскоро поцеловав сестру.

— Но вы сумасшедшие, просто сумасшедшие! Я не знала, что и думать! Приезжаю — дверь заперта, и Ефим говорит, что не ночевали! Но то, что ты, Леня, рассказываешь, просто изумительно!

Динка начала в подробностях передавать сестре все, что они слышали и видели в корчме, потом серьезно сказала:

— Только об оружии и о деньгах никому нельзя говорить, кроме мамы…

— Еще бы! Они нам так доверились, ни о чем говорить не надо, даже Ефиму, хотя жаль, что Ефим верит в скрипку мертвеца. Сам, говорит, слышал…

— Ну, о скрипке-то мы когда-нибудь скажем ему, может зимой. А пока пусть все так будет!.. — согласилась Динка и живо спросила: — Ну, а где это седло, что прислал пан?

— Ах да! Чудесное седло, только, верно, очень дорогое, ну, весной расплатимся!

Мышка сбежала с крыльца. Под дубом, накрытое ковриком, лежало почти новое мужское седло, отделанная черненым серебром уздечка и легкая плетка с тонкой ручкой.

— Ох ты! Дорогой подарок! Раскутился пан! А где он сейчас? Может, еще в городе, так я бы ему свез это седло туда! К черту! — разозлился вдруг Леня.

Динка присела, перебирая кольца на уздечке.

— Придется мне научиться ездить в седле. Уж очень оно красивое, — вместо ответа сказала она.

За чаем Мышка вдруг вскочила:

— Да, я была на городской квартире, и там оказалось письмо от Почтового Голубя. Очень тяжелое письмо… сейчас я принесу!

Она сбегала в комнату за сумочкой и, порывшись в ней, достала серый солдатский треугольник.

— И главное, без адреса… даже ответить некуда. Вот, почитайте!

«Здравствуйте, Анжелика Александровна и Дина Александровна! Шлю я вам свой низкий поклон с обагренных кровью полей! Завтра мой первый бой! Я не боюсь смерти — жизнь моя никогда не была счастливой, — я боюсь убивать сам… Я уже видел много раненых, умирающих, с перебитыми руками и ногами, изуродованных людей. Муки их описать невозможно. Так неужели и моя пуля или штык будут вонзаться в живое человеческое тело и дробить ему кости? Может быть, такому же солдату, как я, без вины виноватому в этой кровавой каше. Сегодня нас собрали и говорили нам, что мы должны биться до последнего дыхания за царя и отечество, завтра батюшка благословит нас святой иконой на тяжкий грех убийство людей. Простите, что я все это пишу вам, Анжелика Александровна, но не с кем больше мне поделиться. Домой я писать не буду, пусть для них я без вести пропавший солдат. Но вы мой ангел-хранитель, спасибо вам за бархотку, я ношу ее около сердца и молюсь, чтоб она дала мне силы все это выдержать. До свиданья, а может быть, прощайте. Я хотел бы иметь хоть несколько слов, написанных вашей рукой, но просить об этом не смею. Низкий поклон вашей сестре и брату.

Ваш Жиронкин».

Динка опустила письмо и взволнованно сказала:

— Обязательно напиши ему сегодня же.

— Да, надо написать, — серьезно подтвердил Леня.

Мышка всплеснула руками.

— Господи! Я сама хотела, но тут нет адреса, он забыл написать адрес! — огорченно сказала она.

— Как нет адреса?

Леня и Динка подробно осмотрели письмо, конверт, снова перечитали строчки; в конце письма было нарисовано пронзенное стрелой сердце.

— Действительно нет адреса! Ну что за чудак! — развел руками Леня. Сердце какое-то намалевал, а адрес забыл!

Динка опустила на колени серый треугольник.

— Настоящее голубиное письмо… — с грустью сказала она. — Придется подождать второго… если оно когда-нибудь придет.