— Выметался бы ты отсюда, раз тебя тянет блевать. Те, кто не спал, захихикали. Один из солдат стал — надсадно рыгать, имитируя тошноту: «Йаххх! Йа-а-аххх!» Штамп, неустойчиво мотаясь возле колонны и бессмысленно тараща наслезенные глаза, явно заметил, что я смотрю на него из своего угла, но не понял, кто я такой; вспотевший и задыхающийся, он вглядывался в мое лицо, чтобы хоть на чем-то остановить взгляд, и все не узнавал.

Дядька в широком черном пальто — по его красной роже было видно, что он хлебнул сегодня немало пива, — весело гаркнул, пытаясь рассмешить солдат: «На гауптвахту парадным шагом ма-а-арш! Ать-два, ать-два, ать-два, стой!» Кое-кто из солдат нехотя ухмыльнулся, а один, сидящий неподалеку от меня, проворчал:

— Видать, не наслужился он в нашей поганой, так ее распротак, армии!

Штамп угрюмо вытер испарину со лба, шатаясь поплелся к стене, сел на пол под одной из картин и низко опустил голову. Рита подошла к нему и снова начала дергать его за рукав.

— Да пойдем же! — приговаривала она. — А не умеешь пить, так не надо было пить.

Между тем три старые проститутки принялись торговаться с каким-то полупьяным светловолосым полуночником, который только что появился в зале ожидания.

— Ну, а вот ее хочешь? — бубнили они. — Давай решай. Ей-то все равно, что так, что эдак, а ты давай решай. — Им было лет по пятьдесят, и выглядели они скорее престарелыми домохозяйками, чем проститутками. Они уговаривали этого полуночника, как мать стала бы уговаривать своего взрослого сына, чтоб он выпил перед сном чаю. — Давай-ка, парень, нанимай такси да поезжай. Она берет пятнадцать шиллингов, ей незачем тебя обирать.

— Видать, оно ему здорово в охоту, — переговаривались между собой солдаты, — они ж ему в бабки годятся.

— Во-во, им давно пора на пенсию.

— То-то будет смеху, если она отдаст под ним концы. Три похабные старые бабуси …

Это был юмор во вкусе Штампа. Но ему-то было не до юмора. Он опять подошел к золоченой колонне, вцепился в нее, и с его подбородка потекла вниз струйка слюны — прямо в зеленоватую кашицу, которую он размазал по полу подошвами своих забрызганных блевотиной башмаков.

— Йа-а-аххх! — рыгнул один из солдат. — Мы накачались германским пойлом. Йа-а-а-а-аххххх!

Я встал и, обойдя Штампа как можно дальше, тихонечко побрел в другой конец зала. Но сразу же и пожалел об этом, потому что Рита меня заметила.

— Ишь ты, кто явился не запылился, — довольно громко сказала она. На ней было синее щегольское пальто, но серебряный крестик исчез.

— Я-то не запылился, а вот его, похоже, треснули по башке пыльным мешком, — кивком указав на Штампа, откликнулся я.

— А ты, стал'быть, святой трезвенник, — насмешливо сказала Рита. Мы смотрели друг на друга. Верней, это я на нее смотрел, а она по-обычному пялилась с идиотской озабоченностью куда-то в пространство.

— Ну, и как там Ведьма? — спросил я.

— Кто-кто? — скорчив злобную гримасу, переспросила Рита.

— Барбара. Ты выясняла с ней отношения в «Рокси».

— Плевать я на нее хотела, — отрезала Рита.

— И все-таки что она тебе говорила?

— Не спрашивай — не услышишь вранья.

— Крестик-то она с тебя сдрючила, — опрометчиво ляпнул я. — А как насчет кольца? Кольцо-то ты ей, надеюсь, не отдала?

Ритин голос внезапно сделался таким же хрипло-визгливым, как у проституток, все еще торгующихся со своим поздним клиентом.

— Чего-чего? Ты меня за дурочку-то не считай, не на такую нарвался! Крест-то, он, может, и ее, а кольцо ты дал мне!

Я украдкой осмотрелся, но никто нас не слушал.

— Тут, понимаешь ли, вышла дурацкая путаница, — начал объяснять я. — Мне казалось, что Барбара расторгла нашу помолвку…

— Ты мне голову не морочь, я-то не такая дура, как она, — перебила мои объяснения Рита. — Ты дал кольцо мне, и у меня есть свидетель!

— А при чем тут свидетель?

Рита глянула на меня, сжав рот в злющую тонкогубую полоску — да за весь этот день никто на меня иначе и не глядел, — а потом два раза начинала говорить, но голос у нее пресекался. Наконец, выплевывая слова с такой яростью, что у нее тряслась голова, она хрипло сказала:

— Ну ты же и поганец!

Я торопливо прикинул расстояние до моего чемодана и от него до двери, намечая кратчайший путь бегства.

— Ну и поганец! Ну и мразь! Я всяких видела — и врунов, и прохвостов, но такого поганца!.. Кольцо ты мне дал, мне!

— Послушай, никто у тебя кольца не отнимает, — негромко, но настойчиво сказал я. — Пусть оно остается…

— А ну отвали, мразь ползучая! — С каждым словом Ритин голос становился все громче и визгливей, так что даже проститутки начали с интересом на нас посматривать. — Катись давай к ней, подлюга! Ты думаешь, ты кто? Ты кого из себя корчишь? Ты же только врать и умеешь, поганая твоя рожа!

Чувствуя, что лицо у меня стало белым, я отвернулся от нее и, бросившись напрямую к своему чемодану, поскользнулся и чуть не упал на заблеванный Штампом пол.

— И чего пыжится, сволота? — орала мне в спину Рита.

Я, словно слепой, подхватил на ощупь свой чемодан и метнулся к двери. Как раз в эту секунду она отворилась, и двое железнодорожных полицейских, показавшись на пороге, обвели зал ожидания тяжелым взглядом. Рита умолкла. Один из полицейских подошел к Штампу и принялся что-то говорить ему зловеще приглушенным голосом.

Крикун в черном пальто скомандовал:

— Двое с ведрами, с тряпками — ко мне! Вымыть пол и доложить! Живо!

Я выскользнул из зала и нерешительно замер, все еще плохо соображая, где я и что со мной. Часы показывали ровно час. Наверху, в билетном зале, всю дальнюю стену занимала реклама шоколадного напитка. Бездумно глянув на нее, я начал считать электрокары с кипами газет. На девятнадцатом дверь зала ожидания открылась, и полицейский повел едва ковыляющего Штампа к сортиру. В этот раз Штамп меня узнал, хотя глаза у него были выпучены и слезились пуще прежнего. Он пробормотал:

— Знаю, Сайрус … все знаю … В понедельник увидишь … — Полицейский тащил его к уборной, а он бубнил: — …До понедельника …там увидишь…

Я забыл, сколько насчитал электрокаров, и, сощурив глаза, начал считать кафельные плитки на грязном полу. Наметив себе одну линию плиток, я с трудом перевалил за второй десяток, и мой взгляд уперся в знакомые туфли. Я приподнял голову, перестал щуриться — и конечно же! — у единственной все еще открытой кассы стояла девушка в черной юбке, зеленой замшевой куртке и с копной нечесаных волос на голове. Лиз получила билет, а я, подняв чемодан, пьяно заковылял к ней, подражая только что уведенному в уборную Штампу.

Она заметила меня, когда почти дошла до платформы, у которой стоял донкастерский поезд. Я помахал ей, и она свернула ко мне. Тогда я еще раз беззаботно ей помахал.

— Собралс'в Лонд'н, — сразу же объявил я, пошатываясь перед ней и крепко ухватив ее за руку. — Поеиш'в Лонннан? — Я глотал, на манер пьяного, слоги и целые слова. — Потому'ш'я в Лонн. И ты. На поезд. В Лоннн…

— Ну да, ты ведь говорил, — спокойно улыбнувшись, отозвалась Лиз.

— И ты тож'в Лоннн. И я. В Лоннн. С треть'платформ'до Сэн'-П'нкрас'в Лоннн…

— Где это ты так? — по-прежнему улыбаясь, весело спросила меня Лиз.

— Где — что?

— Да так набрался. Неужто нашел круглосуточную забегаловку, когда столь таинственно исчез?

— В Лоннн, Лиз. Аффф'гел от Страхннн… В Лонннан…

Вокзальный громкоговоритель прохрипел что-то про донкастерский поезд — так же нечленораздельно, как пытался говорить я. Лиз глянула на часы.

— Ну, я-то в Лондон не еду. Мне надо на донкастерский.

Я опять схватил ее за руку и яростно замотал головой.

— Нет, в Лоннн, Лиз! Нужна мне в Лон'не. Купим друой б'лет. В Лоннн…

Лиз пристально, долгим взглядом посмотрела на меня, а потом, отстранившись и держа меня за руку, посмотрела еще раз.

— Прекрати, — с мягкой улыбкой, но твердо сказала она.

— Что прекратить? — своим нормальным голосом спросил я.