Солдат по имени Джордж Фьюкумби был во время англо-бурской войны ранен в ногу, вследствие чего в кейптаунском госпитале ему ампутировали голень. По возвращении в Лондон он получил семьдесят пять фунтов пособия, причем с него взяли подписку, что он не имеет больше никаких претензий к государству. Эти семьдесят пять фунтов он вложил в маленькую харчевню в Ньюгете, которая, как явствовало из исписанных карандашом и заляпанных пивом счетных книг, приносила не менее сорока шиллингов прибыли.

Однако, въехав в крохотную каморку при харчевне и поторговав несколько недель с помощью одной старухи, он убедился, что нога его, в общем, не окупилась: прибыль была значительно ниже сорока шиллингов, несмотря на то, что солдат старался всячески угождать своим клиентам. Вскоре выяснилось, что за последнее время в квартале производились строительные работы, так что основными посетителями харчевни были каменщики. Теперь же строительные работы закончились, а вместе с ними исчезла и богатая клиентура. Новый владелец, как ему потом сказали, мог бы без труда установить это по книгам, так как доход в будни, вопреки всем законам трактирного промысла, превышал доход в праздничные дни, но наш солдат до сей поры имел дело с подобными заведениями только в качестве потребителя, а не хозяина. Он еле-еле протянул четыре месяца, из которых у него очень много времени ушло на розыски прежнего владельца, а затем очутился на улице без всяких средств к существованию.

Некоторое время он ютился у одной молодой солдатки и, покуда она хозяйничала в своей лавке, рассказывал ее детишкам о войне. А потом муж написал ей, что едет домой на побывку, и она поторопилась отвязаться от солдата, с которым, как это нередко водится, в тесных квартирах, она тем временем сошлась. Он еще несколько дней проторчал у нее, но в конце концов все-таки принужден был убраться, наведался к ней еще несколько раз, когда муж был уже дома, иногда у нее закусывал, падал все ниже и ниже и утонул наконец в бесконечном потоке тех жалких созданий, которых голод день и ночь гонит по улицам столицы мира.

Однажды утром он стоял на одном из мостов через Темзу, Он уже два дня не ел как следует, ибо те завсегдатаи кабаков, к которым он обращался в старом своем солдатском мундире, заказывали для него напитки, но не еду. Не будь на нем мундира, они бы и не поили его – для этого он, собственно, его и надевал.

Теперь он опять был в штатском, как в бытность свою кабатчиком. Ибо он решил просить милостыню и ему было стыдно. Он стыдился не своей простреленной ноги и не того, что купил нерентабельное предприятие, – ему было стыдно, что обстоятельства принуждают его клянчить деньги у совершенно чужих людей. Он считал, что никто никому ничего не должен.

Нищенство оказалось трудным делом. Это была подходящая профессия для тех, кто никогда ничему не учился, одг нако и эту профессию, по-видимому, нужно было изучать. Он обращался по очереди ко многим прохожим, но сохранял при этом высокомерное выражение лица и старался не загораживать им дороги. Кроме того, он изъяснялся относительно длинными фразами, которые успевал закончить лишь тогда, когда прохожего уже и в помине не было; к тому же он не протягивал руку. И в итоге, после того как он не менее пяти раз подверг себя унижению, едва ли кто из прохожих заметил, что у него просили подаяние. Впрочем, кое-кто это заметил, ибо внезапно за спиной у Фьюкумби чей-то хриплый голос произнес: «А ну, катись отсюда, сукин сын!» Чувствуя свою вину, он даже не оглянулся. Он просто пошел дальше, втянув голову в плечи. Пройдя сотню шагов, он осмелился обернуться и увидел двух оборванцев самого скверного пошиба, глядевших ему вслед. Он заковылял прочь; они последовали за ним.

Только пройдя несколько улиц, он потерял их из виду.

На следующий день, когда он бродил около доков, время от времени повергая разных простолюдинов в изумление своими попытками заговорить с ними, кто-то внезапно ударил его по спине. Одновременно ударивший сунул ему что-то в карман. Обернувшись, солдат не увидел никого; из кармана же он извлек смятую в комок и невероятно измаранную карточку, на которой значился адрес фирмы: «Дж.Дж. Пичем, Олд Оук-стрит, 7». Снизу было приписано карандашом: « Если тибедорок твой нюилет, тагдапо этому адрнсу». Приписанное было дважды подчеркнуто. Фьюкумби постепенно уразумел, что эти нападения имеют какое-то касательство к его нищенству. Он не испытывал, однако, ни малейшего желания идти на Олд Оук-стрит.

Под вечер у какой-то пивной с ним заговорил нищий, в котором он узнал одного из вчерашних своих преследователей. Сегодня он казался более снисходительным. Он был еще молод и обладал, а сущности, недурной наружностью. Он схватил Фьюкумби за рукав и потащил за собой.

– А ну-ка, сукин сын, – начал он дружелюбно и совершенно спокойным тоном, – покажи твой номер.

– Какой такой номер? – спросил солдат.

Идя с ним бок о бок, все так же дружелюбно, но ни на мгновение не выпуская его из виду, молодой человек объяснил ему на языке соответствующих общественных слоев, что его новая профессия так же регламентирована, как и всякая другая, а может быть, даже и еще строже; что он, Да будет ему известно, находится не в какой-нибудь дикой, покинутой цивилизованными людьми глуши, но в большом и благоустроенном городе, столице мира. Для того чтобы заниматься этим новым для него ремеслом, ему необходимо иметь номер, своего рода патент, каковой он может получить там-то и там-то, – разумеется, не бесплатно, – на Олд Оук-стрит находится фирма, где ему следует зарегистрироваться надлежащим образом.

Фьюкумби выслушал его, не задав ни одного вопроса. Потом ответил столь же дружелюбно, – они шли по людной улице, – что он душевно рад, что существует подобное объединение, как, скажем, у каменщиков или цирюльников, но он лично предпочитает действовать как ему заблагорассудится: он и так уж всю свою жизнь выполнял чужие предписания в гораздо большей мере, чем ему хотелось бы, доказательством чему может служить его деревянная нога.

Засим он подал на прощание руку своему спутнику, внимавшему ему с такой миной, словно он слушал чрезвычайно интересное рассуждение многоопытного человека, с которым, к сожалению, нельзя полностью согласиться, и тот, смеясь, хлопнул его по плечу, как старого приятеля, и перешел на другую сторону улицы. Фьюкумби его смех не понравился.

Положение его с каждым днем становилось все хуже.

Как выяснилось, для того чтобы более или менее регулярно получать милостыню, необходимо было иметь постоянное место (места бывали хорошие и плохие), а он его не имел. Его отовсюду гнали. Как устраиваются другие, он не знал. Почему-то все имели гораздо более жалкий вид, чем он. Одеты они были в настоящие лохмотья, из которых торчали кости (впоследствии он узнал, что в определенных кругах одежда, не позволяющая разглядеть те или иные части голого тела, уподобляется витрине, заклеенной бумагой). Физическое их состояние также было гораздо хуже, чем у него: увечья многочисленней и серьезней. Многие сидели без подстилки, прямо на холодной земле, внушая прохожему твердую уверенность, что нищий неминуемо схватит какую-нибудь болезнь. Фьюкумби охотно уселся бы на холодную землю, если бы ему позволили. Но этим жутким правом пользовались, очевидно, не все. Полицейские и нищие то и дело гнали его прочь.

В результате всех этих испытаний он простудился и бродил по городу, трясясь от озноба и ощущая покалывание в груди.