Сначала Джавахарлал отказывался поставить свою подпись под манифестом, но потом, опасаясь раскола Конгресса в канун великой битвы, он все же дал себя уговорить.
Настроение у Неру было настолько подавленное, что он всерьез подумывал о том, чтобы отказаться от поста председателя Конгресса. К тому же из Берлина пришло письмо от Чатто. Тот упрекал Неру за то, что «его воля к борьбе ослабла»... Джавахарлала больно задели упреки Чатто, хотя и сам он сомневался в правильности своего поступка.
Как он и предполагал, встреча Ганди, Пателя и отца с вице-королем ни к чему не привела, общий язык отсутствовал. Негативный исход переговоров обрадовал Неру. В конце концов партия остается единой, а через несколько недель состоится очередная сессия Конгресса, на которой будет непременно принята программа прямых действий, направленных на достижение Индией полной независимости. Резолюция о полной независимости, предложенная Джавахарлалом, была принята Конгрессом еще два года назад в Мадрасе. Однако из-за оппозиции Ганди и Мотилала Неру она все это время фактически не имела силы. Теперь и Махатма, и Мотилал, и все те, кто шел за ними, не только согласятся с этой резолюцией, но и наверняка выскажутся за проведение кампании гражданского неповиновения.
В конце декабря 1929 года в Лахоре открылась очередная сессия ИНК. Вместе с делегатами и гостями, приехавшими на сессию, на улицы и площади города вышло все его население, чтобы приветствовать нового председателя Конгресса. Джавахарлал, привыкший к митингам и демонстрациям, впервые столкнулся с таким ярким проявлением дружелюбия и уважения десятков тысяч людей. Многие из приветствовавших его сознавали важность предстоящего события. Джавахарлал открывает первое заседание сессии. Он оптимистически утверждает, что близок тот день, когда Индия, да и вся Азия покончат с европейским господством. После решения первоочередной задачи завоевания индийским народом власти в стране необходимо выработать свой национальный путь к социалистическим преобразованиям, цель которых заключалась бы прежде всего в ликвидации нищеты и классового неравенства. Неру предлагает установить на кооперативных началах рабочий контроль над промышленными предприятиями и наделить крестьян землей. «Я социалист и республиканец, — заявляет он с трибуны сессии, — и не верю в королей и князей или в порядок, который устанавливают нынешние промышленные магнаты, обладающие большей властью над судьбами людей, чем короли старого времени, но чьи методы являются такими же хищническими».
Выбор ненасильственных методов борьбы с колонизаторами Неру объясняет практическими соображениями: «Конгресс не располагал материальной базой и подготовленными кадрами для осуществления организованного насилия, а случаи индивидуального и случайного насилия были проявлением безнадежного отчаяния, — говорит он. — Если Конгресс или нация когда-нибудь в будущем придут к выводу, что методы насилия избавят нас от рабства, тогда я не сомневаюсь в том, что Конгресс одобрит их. Насилие — плохо, но рабство и того хуже».
После Неру на трибуну неторопливо поднялся Ганди. Делегаты замерли в ожидании: что скажет вождь, одобрит ли он выступление председателя?
— Предлагаю принять резолюцию, — просто, без приветствий сказал Ганди и зачитал: — «Конгресс во исполнение решения, принятого на сессии в Калькутте в прошлом году, заявляет, что слово „сварадж“ будет отныне означать „полную независимость“, и надеется, что все конгрессисты приложат энергичные усилия для достижения Индией полной независимости».
Зал взорвался овациями. Неру заранее знал об этой резолюции, но и он не смог сдержать счастливой улыбки.
31 декабря, когда часы пробили полночь и наступил 1930 год, делегаты проголосовали за резолюцию. Против нее выступили лишь десять-пятнадцать человек, представлявших правое крыло ИНК и левых экстремистов.
Теперь руководству Конгресса надлежало разработать план проведения кампании гражданскою неповиновения. Для начала решено было объявить 26 января Днем независимости Индии. Повсюду в этот день народ должен был дать клятву бороться за независимость своей страны.
Мотилал Неру в соответствии с решением лахорской сессии призвал всех конгрессистов — членов Законодательного собрания и провинциальных законодательных советов уйти со своих постов.
Первую половину января 1930 года Джавахарлал провел в родном Аллахабаде. В это время здесь проходила большая ежегодная ярмарка и индусский праздник «Магх Мела», которые ему запомнились еще с детских лет. К Гангу тянулись нескончаемые вереницы пилигримов. «Какой удивительной силой обладала эта вера, которая на протяжении тысячелетий приводила их и их предков из самых различных уголков Индии на берега Ганга, чтобы совершить омовение в его священных водах? — размышлял Джавахарлал, наблюдая за паломниками. — Не могут ли они направить часть этой громадной энергии на политическую и экономическую борьбу ради облегчения своей собственной участи? Или же умы их слишком заполнены религиозными преданиями и догмами, чтобы в них нашлось место каким-либо иным идеям?» И, зримо представив себе обстановку только что прошедшей лахорской сессии Конгресса, Джавахарлал уверенно отвечал себе: «Иные идеи уже проникли в их сознание, взбудоражив безмятежный покой веков».
Этот вывод для него как для политического деятеля был очень важен, поскольку он знал, что любой самой хорошей идее суждено остаться бестелесной мыслью, если она не будет воспринята народом и не станет его коллективной волей. Вывод Неру находил также довольно своеобразное подтверждение в стремительном росте его популярности среди простых людей. Оказалось, что паломники, прибывавшие в Аллахабад, интересовались не только святыми местами. Они стремились увидеть Джавахарлала, его дом — «Обитель радости». Люди хорошо усвоили политические лозунги Конгресса и целый день выкрикивали их наравне с приветствиями в адрес Джавахарлала. Крестьяне и ремесленники из окрестных деревень, пилигримы из далеких провинций Индии приходили к дому Неру, чтобы взглянуть на своего кумира. Они толпились на верандах, заглядывали в окна и двери дома и как могли изливали свою преданность человеку, который понял их страдания и нужду. Какой бы навязчивой ни казалась любовь этих обездоленных людей, нельзя было запретить им выражать ее — она являлась формой их пробудившегося социального сознания. Они ничего не требовали и не ждали от Неру. Они просто выражали ему благодарность за сочувствие к ним.
Неру трезво относился к себе и знал свои сильные и слабые стороны. Жизненный опыт подсказывал ему, что «популярность часто сопутствует совершенно неподходящим личностям и уж, конечно, отнюдь не является безошибочным показателем добродетели или ума». Чему же он был обязан своей популярностью? Может быть, выдающейся учености или добровольной отрешенности от прежней роскоши, способности жертвовать личным благополучием ради высокой цели? Сам Неру был далек от того, чтобы причислять себя к великим умам. Отрешение и жертвенность, столь почитаемые индийцами качества, тоже мало привлекали его, и он не хотел, чтобы его репутация основывалась на этом. К тому же Неру вовсе не считал жертвенным поступком то, что он посвятил себя борьбе за независимость Индии. Скорее отказ от этой борьбы был бы для него неоправданной жертвой. Конечно, слава не оставляла его равнодушным, хотя он никак не мог привыкнуть к ней. Она помогала ему влиять на умы людей. Но и люди «незаметно осуществляли тираническую власть надо мной, — рассуждал Неру, — ибо их доверие и любовь волновали сокровенные глубины моего существа и вызывали у меня эмоциональный отклик».
И все-таки публичные торжества, официальные церемонии, цветистые приветственные адреса, напыщенный вид некоторых ораторов вызывали у Неру «почти неудержимое желание засмеяться, высунуть язык или встать на голову, только чтобы шокировать это высокое собрание и посмотреть, какие у них будут лица». Что спасало Неру от трескучей навязчивой славы, так это его ироническое отношение к ней. Шутили по поводу популярности Джавахарлала и его близкие — жена, сестры, давая ему высокие титулы и называя его «Тиагамурти» («Воплощение жертвенности»).