– Ты получаешь пять от меня! – сказал вдруг Штольц. – Куда ж ты их деваешь?

– А долг? – вдруг вырвалось у Обломова.

Штольц вскочил с места.

– Долг? – повторил он. – Какой долг?

И он, как грозный учитель, глядел на прячущегося ребенка.

Обломов вдруг замолчал. Штольц пересел к нему на диван.

– Кому ты должен? – спросил он.

Обломов немного отрезвился и опомнился.

– Никому, я соврал, – сказал он.

– Нет, ты вот теперь лжешь, да неискусно. Что у тебя? Что с тобой, Илья? А! Так вот что значит баранина, кислое вино! У тебя денег нет! Куда ж ты деваешь?

– Я точно должен… немного, хозяйке за припасы… – говорил Обломов.

– За баранину и за язык! Илья, говори, что у тебя делается? Что это за история: брат переехал, хозяйство пошло плохо… Тут что-то неловко. Сколько ты должен?

– Десять тысяч, по заемному письму… – прошептал Обломов. Штольц вскочил и опять сел.

– Десять тысяч? Хозяйке? За припасы? – повторил он с ужасом.

– Да, много забирали; я жил очень широко… Помнишь ананасы да персики… вот я задолжал… – бормотал Обломов. – Да что об этом?

Штольц не отвечал ему. Он соображал: «Брат переехал, хозяйство пошло плохо – и точно оно так: все смотрит голо, бедно, грязно! Что ж хозяйка за женщина? Обломов хвалит ее! она смотрит за ним; он говорит о ней с жаром…»

Вдруг Штольц изменился в лице, поймав истину. На него пахнуло холодом.

– Илья! – спросил он. – Эта женщина… что она тебе?..

Но Обломов положил голову на стол и задремал.

«Она его грабит, тащит с него все… это вседневная история, а я до сих пор не догадался!» – думал он.

Штольц встал и быстро отворил дверь к хозяйке, так что та, увидя его, с испугу выронила ложечку из рук, которою мешала кофе.

– Мне нужно с вами поговорить, – вежливо сказал он.

– Пожалуйте в гостиную, – я сейчас приду, – отвечала она робко.

И, накинув на шею косынку, вошла вслед за ним в гостиную и села на кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она старалась прятать руки под косынку.

– Илья Ильич дал вам заемное письмо? – спросил он.

– Нет, – с тупым взглядом удивления отвечала она, – они мне никакого письма не давали.

– Как никакого?

– Я никакого письма не видала! – твердила она с тем же тупым удивлением.

– Заемное письмо! – повторил Штольц.

Она подумала немного.

– Вы бы поговорили с братцем, – сказала она, – а я никакого письма не видала.

«Что она, дура или плутовка?» – подумал Штольц.

– Но он должен вам? – спросил он.

Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и вообразила, что Штольц намекает на этот долг; только никак не могла понять, как узнали об этом, она ни слова не проронила не только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в каждой копейке.

– Сколько он вам должен? – с беспокойством спрашивал Штольц.

– Ничего не должны! Ни копеечки!

«Скрывает передо мной, стыдится, жадная тварь, ростовщица! – думал он. – Но я доберусь».

– А десять тысяч? – сказал он.

– Какие десять тысяч? – в тревожном удивлении спросила она.

– Илья Ильич вам должен десять тысяч по заемному письму – да или нет? – спросил он.

– Они ничего не должны. Были должны постом мяснику двенадцать с полтиной, так еще на третьей неделе отдали; за сливки молочнице тоже заплатили – они ничего не должны.

– Разве документа у вас на него нет?

Она тупо поглядела на него.

– Вы бы с братцем поговорили, – отвечала она, – они живут через улицу, в доме Замыкалова, вот здесь; еще погреб в доме есть.

– Нет, позвольте переговорить с вами, – решительно сказал он. – Илья Ильич считает себя должным вам, а не братцу…

– Они мне не должны, – отвечала она, – а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила, Ванюше на рубашки да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не пошло.

Он смотрел на нее, слушал и вникал в смысл ее слов. Он один, кажется, был близок к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился взглядом любопытства, даже участия.

В закладе жемчуга, серебра он вполовину, смутно прочел тайну жертв и только не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или в надежде каких-нибудь будущих благ.

Он не знал, печалиться ли ему или радоваться за Илью. Открылось явно, что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая проделка ее братца, но зато открывалось многое другое… Что значат эти заклады серебра, жемчугу?

– Так вы не имеете претензий на Илье Ильиче? – спросил он.

– Вы потрудитесь с братцем поговорить, – отвечала она монотонно, – теперь они должны быть дома.

– Вам не должен Илья Ильич, говорите вы?

– Ни копеечки, ей-богу, правда! – божилась она, глядя на образ и крестясь.

– Вы это подтвердите при свидетелях?

– При всех, хоть на исповеди! – А что земчуг и серебро я заложила, так это на свои расходы…

– Очень хорошо! – перебил ее Штольц. – Завтра я побываю у вас с двумя моими знакомыми, и вы не откажетесь сказать при них то же самое?

– Вы бы лучше с братцем переговорили, – повторяла она, – а то я одета-то не так… все на кухне, нехорошо, как чужие увидят: осудят.

– Ничего, ничего; а с братцем вашим я увижусь завтра же, после того как вы подпишете бумагу…

– Писать-то я отвыкла совсем.

– Да тут немного нужно написать, всего две строки.

– Нет, уж увольте; пусть вот лучше Ванюша бы написал: он чисто пишет…

– Нет, вы не отказывайтесь, – настаивал он, – если вы не подпишете бумаги, то это значит, что Илья Ильич должен вам десять тысяч.

– Нет, они не должны ничего, ни копеечки, – твердила она, – ей-богу!

– В таком случае вы должны подписать бумагу. Прощайте, до завтра.

– Завтра бы вы лучше к братцу зашли… – говорила она, провожая его, – вон тут, на углу, через улицу.

– Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет очень неприятно…

– Так я не скажу им ничего! – послушно сказала она.