И когда ты будешь плакать, что скоро двадцать, то есть четверть жизни вылетела в трубу, не умеешь ни общаться, ни одеваться, и не знаешь - а куда тебе вдруг деваться, только Богу плакаться на судьбу.

И когда тебя не возьмут ни в друзья, ни в жены, а оставят сувенирчиком на лотке, ускользнут, уйдут из жизни твоей лажовой - а тебя из печки вытащат обожженной и оставят остужаться на холодке.

И когда тебе скажут - хочется, так рискни же, докажи, что тоже тот еще человек, ты решишь, что вроде некуда падать ниже, и вдохнешь поглубже, выберешься из книжек - и тебя ударит мартом по голове.

И вода, и этот воздух горячий, блядский, разжиженье мозга, яблоки в куличе. И друзья, котрые все же смогли добраться, обнимают так дико трогательно, по-братски, утыкаются носом в ямочку на плече.

Ты уже такая уютная - в этих ямках от носов твоих женатых давно мужчин, несмеянка, синеглазая обезьянка, под мостом горит Нева нестерпимо ярко, и звенит трамвай, и сердце твое трещит.

А весна всегда отказывает в цензуре, разворачивает знамена, ломает лед, ветер хлещет по щекам золотым безумьем, на распахнутом ветру, на трехкратном зуме, обниматься на бегу, целоваться влет.

И тогда ты будешь буковками кидаться, как остатками несъеденного борща. Твой роман не пережил никаких редакций, вы вообще такие дружные - обрыдагься, то есть даже разбегаетесь сообща.