Элтон Джон

Генка встретил меня на улице и говорит:

– Хочешь со штатницей переписываться? У меня адрес есть…

И дал мне этот адрес. Калифорния, номера какие-то и фамилия штатницы. То есть все наоборот: сначала имя и фамилия, потом номера, Калифорния и только в конце – Ю-Эс-Эй. Соединенные Штаты. Это потому, что у них главное – личность.

А у нас сначала общественное, а потом личное. Страна, город, улица, номер дома, номер квартиры и только потом – имя и фамилия. Меня это различие поразило. И я, когда писала письмо этой Фрэнни, обратный адрес указала по-американски: Мисс Ольга Горчакова, номер квартиры, номер дома, улица, а в конце – Ленинград, Советский Союз.

У меня к себе даже уважение возникло, с таким адресом.

Скоро будем писать название планеты. Ольга Горчакова, Советский Союз, Земля. Фрэнни Редгрэйв, Соединенные Штаты, Земля. Это когда человечество распространится в космосе.

Родители, по-моему, слегка дергались, когда я писала письмо Фрэнни. Папа прибежал к нам в комнату, схватил адрес и пошел к маме. Они долго шептались, а потом он пришел и говорит:

– Знаешь, ты лучше наш обратный адрес не давай. Напиши адрес школы или до востребования.

– Почему? – спросила я.

– Почему, почему! – рассердился папа. – Вырастешь – узнаешь.

– Я уже выросла, – сказала я.

Папа снова убежал в свою комнату, и они стали с мамой говорить громче. Папа кричал:

– Теперь разрядка! Я не желаю всю жизнь трястись! В конце концов, что в этом плохого?..

Потом он пришел, положил листок с адресом на стол и сказал:

– Пиши. Ничего не бойся.

А я ничего и не боялась. Я боялась только, что Фрэнни не поймет мой английский язык.

Сережка тоже взял листок бумаги и стал писать письмо в Штаты. Он все время обезьянничает. Сережка писал по-русски и с ошибками. Даже я с трудом понимала, что он там пишет. Представляю, как будет обрадована Фрэнни! Но я все равно запечатала Сережкин листок вместе со своим письмом. Мама как-то сказала, что нельзя у ребенка создавать комплекс неполноценности. Он такой же гражданин, хотя и маленький, и имеет столько же прав.

Я написала Фрэнни, как мы живем вчетвером, какие у меня увлечения и что мы делали летом. Сережка передал привет американским космонавтам, которые стыковались с нашими. Я запечатала письма в специальный конверт, с маркой за тридцать две копейки, и опустила в ящик.

Как-то не верилось, что письмо окажется в Америке.

Целый месяц я проверяла почтовый ящик. Папа все время интересовался, есть ли ответ. По-моему, он нервничал, потому что много курил в кухне. Они с мамой высчитывали, сколько времени идут письма в Америку и обратно. Вообще, если самолетом, то это совсем недолго. Но мое письмо могли отправить и пароходом, тогда возможна задержка.

Письмо от Фрэнни обнаружил папа. Он пришел вечером домой и выложил нераспечатанный конверт с американскими марками. А сам стал ходить рядом и интересоваться. Я вскрыла конверт и прочитала письмо от Фрэнни. Оно было такое же, как мое, только у Фрэнни семья была побольше. У нее оказалось три брата и две сестры. Мы с Сережкой даже расстроились немного. Всегда считалось, что у нас довольно большая семья по нынешним временам. А тут – шестеро детей!

Еще в конверте была фотография американских космонавтов и маленький портрет Фрэнни. Ей тоже шестнадцать лет, а выглядит она моложе меня. Вообще-то, она довольно некрасивая, но такая милая! У нее веснушки видны даже на маленьком портрете.

Папа очень обрадовался и все кричал маме: «Вот видишь! И ничего! И все прекрасно!» Будто он ожидал получить в письме нейтронную бомбу.

Когда я снова встретила Генку, то похвасталась письмом. Генка раньше учился со мной в одном классе, а после восьмого пошел в техникум. Он как-то сразу вытянулся и переоделся в импортное. Мне говорили, что он торчит у гостиницы «Европейская» и клянчит резинку у «фиников». Это по-генкиному – финны.

– Теперь ты ее наколола, – сказал Генка. – Смотри не отпускай. Проси диски и джинсы. Ей ничего не стоит, а здесь ты толкнешь прилично.

– Вот еще! – сказала я. – Толкать я ничего не собираюсь.

– Тогда себе, – сказал он. – Ты что, фирменные джинсы иметь не хочешь?

– Хочу, – сказала я.

Я и вправду очень хотела джинсы. У одной девочки из нашего класса есть джинсы. Ей папа привез из Франции. А мой папа никогда во Францию не ездил и, по-моему, не поедет. Он даже в Болгарию не ездил, хотя в Болгарии таких джинсов не купишь. Вообще-то, их можно купить и у нас, но стоят они безумно дорого.

Я как-то заикнулась родителям, что хочу купить джинсы.

– Это можно, – сказал папа. – Джинсы – это практично и модно. Сколько тебе дать денег?

– Можно достать хорошие за сто пятьдесят. А самые фирменные, новые – за сто восемьдесят.

– Как-как? – спросил папа. Он даже хоккей перестал смотреть. – Сколько они стоят? Да ты в своем уме?

Разве я виновата, что он не следит за жизнью?

Папа уже завелся. Теперь его было не остановить.

– Сто пятьдесят рублей за тряпичные штаны? – кричал он. – Да ты знаешь, что это моя месячная зарплата? Да ты знаешь, что я в твои годы…

«Сейчас он вспомнит, как бабушка перешивала ему дедушкины военные брюки», – подумала я. И точно:

– …носил все перешитое из отцовской формы!

– Сейчас другое время, – сказала я.

– Пускай! Мне наплевать на ваше другое время! Я остался прежним. Понимаешь, прежним! Я не желаю признавать штаны за полторы сотни! Все, что на мне надето, стоит меньше!

Конечно, я думаю. Он был в трикотажном тренировочном костюме и в тапках. Дома он всегда так ходит.

Я решила больше его не травмировать и не напоминать о джинсах. Но теперь, когда появилась возможность попросить у Фрэнни, мне захотелось этим воспользоваться. А что тут такого? Генке присылали несколько раз. Он их продавал. А я хочу для себя.

Я написала так: «Милая Фрэнни! Если тебя не очень затруднит, пришли мне, пожалуйста, джинсы 44-го размера. А я тебе пришлю…» Тут я стала раздумывать. Что я могу послать Фрэнни? Всякие тряпки отпадают, диски тоже, жевательной резинки у нас нет, а у них навалом. Оставались только сувениры – матрешки, балалайки и открытки с видами Ленинграда.

Я перевела мое письмо на английский и переписала его, но папа решил поинтересоваться, что я там написала. Он уже позабыл английский, поэтому попросил меня перевести. Когда он услыхал про джинсы, то очень засопел и схватил письмо. Мы с Сережкой уже знаем, что папа сопит, когда сердится.

– Покажи, покажи, где это? – сказал он.

Я показала.

– Джи-инс! – закричал папа с невозможным произношением. После этого он разорвал письмо и побежал выбрасывать клочки в мусорное ведро. Я даже растерялась.

Папы не было минуть пять, а потом он пришел и сел на тахту.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал он. – Я буду говорить об очень важной вещи. Слушай внимательно.

Я испугалась, потому что папа был бледный и какой-то жалкий.

– Я хочу поговорить с тобой о национальном самосознании, – сказал папа.

Я чуть под стол не полезла. А он начал говорить о том, что русские древнее американцев, что у нас культура, история и еще что-то. Я не помню. Про джинсы – ни слова.

– Да я знаю все это, знаю! – не выдержала я. – Нас этим в школе пичкают!

– В том-то и дело, что пичкают, – сказал папа. – А вы меняете свою страну на джинсы!

Я разревелась. Зачем он так говорит? При чем здесь страна? У нас просто таких джинсов пока не выпускают, у нас другие задачи. До джинсов просто руки не дошли, я же понимаю. Но если есть возможность, если есть…

Папе стало меня жалко. Он подошел ко мне и поцеловал.

– Дурочка ты еще маленькая, – сказал он. – Я не хотел тебя обидеть. Только, пожалуйста, ничего не проси такого, чего не можешь отдать. Ни в Америке, ни у соседей. Имей, пожалуйста, гордость.

– А можно мне просто подарить Фрэнни что-нибудь? – спросила я.