Сначала Коля принялся свою новую песню по привычке насвистывать, но потом сообразил, что раз есть слова, то, значит, можно не насвистывать, а петь – и очень разволновался.
Он вошел в подъезд своего дома и, прислонившись к почтовому ящику, тихим голосом спел песню с начала до конца, держа перед собой грязный листок из журнала как партитуру.
Он видел слова своей песни сквозь грязь, но пел их так чисто, что никто не смог бы догадаться, что он видит эти слова сквозь грязь.
Так состоялось первое исполнение нового музыкального произведения, но, как всегда бывает с первым исполнением, его никто не услышал, и мальчику Коле захотелось спеть песню еще раз – так тоже всегда бывает: спетое единожды хочется повторить сначала, но уже перед слушателем, который захлопает от восторга или вежливости и этим породит желание спеть песню в третий, а также в четвертый раз и более.
Мальчик Коля стал думать, кому бы спеть песню, и тут вспомнил о девушке с третьего этажа, которую теперь считал своей хорошей знакомой.
Но он должен был ей две копейки и поэтому стал рыться в карманах, из которых сумел извлечь только перочинный ножик, увеличительное стекло размером с пятак, а также старинную алюминиевую монету со свастикой, выпущенную когда-то еще в фашистской Германии. Может быть, в те незапамятные времена этой монетки хватило бы, чтоб позвонить по телефону-автомату самому Адольфу Гитлеру или его ближайшему другу толстяку Герингу, которого Коля недавно видел в одной из первых серий нового телевизионного фильма нахальным и веселым, потому что до разгрома фашистского государства было тогда еще далеко и он еще не приуныл, но сейчас посеревшая монетка не имела уже никакой ценности – ни денежной, ни исторической: гитлеровские алчные банкиры постарались наделать таких кружочков столько, что теперь даже сопливые мальчишки-нумизматы смотрели на них без интереса. «Что ли, начать собирать коллекцию?»- подумал Коля без воодушевления и пошел к себе домой искать двушку.
Дома никого не было – папа еще не вернулся с работы, мама – только недавно ушла, младший брат получал коллективистское воспитание в младшей группе детского сада. В хрустальной пепельнице на столе и в черной глиняной тарелке возле зеркала лежало по нескольку монеток, но двадцати- и пятнадцатикопеечного достоинства – тех, что в старину назывались двугривенными и пятиалтынными, лежала также копейка и металлический рубль. А двушки – ни одной.
Порывшись в пепельнице и тарелке, мальчик Коля пошел к телевизору. В его замечательной памяти сохранилось воспоминание о том далеком дне, когда только привезли и устанавливали этот ящик, в котором можно было увидеть веселого Геринга, еще думающего, что жизнь у него сложится счастливо и успешно; из-за неровностей пола телевизор покачивался на своих хрупких ножках, и тогда папа подсунул под одну из них монетку – для устойчивости. Коля даже помнил, под какой ножкой монета, а вот двушка ли – не знал.
Не то чтоб не помнил, а именно – не знал.
Он вынул из кармана перочинный ножик, с помощью тонкого лезвия вытолкнул из-под ножки монету и увидел, что на этот раз ему повезло: двушка. Он вышел с нею на улицу, оставив тяжелый ящик телевизора качаться из стороны в сторону и не заботясь о его судьбе, потому что в Колином возрасте люди не умеют держать в уме сразу две заботы, не получается это у них.
«Тина! Тина!» -закричал он, задрав голову – в небо и в окна верхних этажей.
Он раз десять прокричал это имя, пока наконец нужное окно не распахнулось. Но не Тина выглянула, а женщина.
«Это ты, мальчик, зовешь Тину?»-спросила она. Коля ответил: «Я».
«Тины нет дома»,- сказала женщина.
«А когда она придет?»
«Она уехала. Зачем она тебе?» – спросила женщина.
Коля пробормотал: «Просто так. Нужна, и все». Но женщина не расслышала. «Что? – спросила она.- Зачем?»
«Я двушку ей должен!»- крикнул вверх Коля, но женщина снова спросила – в пятый или в десятый раз: «Какую двушку? – есть люди, которые, начав спрашивать, как бы срываются с горы и потом долго катятся, их не остановишь, большинство таких людей – женщины.- О какой двушке ты говоришь?»
«Об обыкновенной!»- прокричал Коля и повертел двушку из-под телевизора напоказ.
Женщина перестала катиться; видно, гора кончилась. «Ах, двушка! – сказала она, и Коля почувствовал на себе ее ласковый взгляд.- Считай, что Тина тебе эту двушку подарила. Хорошо?»
«Нет, не хорошо»,- сказал Коля и пошел от ласкового взгляда прочь. Он отправился к Верещагину – петь новую песню ему. Он разбудил Верещагина звонком в дверь, спел ему песню и получил гонорар – чашечку крепкого чая из чайничка, который Верещагин вдруг обнаружил стоящим посреди комнаты.
Он был полон до краев, и Верещагин понял, что не выпил ни капли приготовленного им чудесного напитка. Он очень удивился этому.
Но мальчик Коля отказался от гонорара. «Фу! – сказал он, отпив всего глоток.- Это очень горький чай». И поставил чашечку на пол рядом с чайничком.
«Ну-ка, давай я выучу твою песню наизусть,- сказал Верещагин.- Ты пой и пой, а я буду слушать. Мне достаточно четырех раз, чтоб запомнить любую песню».
«А мне одного,- сказал Коля.- Даже половины раза иногда хватает».
«Зато я создал Кристалл»,- похвастался Верещагин, выпил чай и выучил песню,- как обычно, с четвертого раза.
Впрочем, дело не в этом. И вообще, хватит о мальчике Коле, с ним и так уже все ясно, вся его дальнейшая жизнь как на ладони, вся его будущность просматривается легко: он вырастет и станет рядом с Верещагиным, почти в один рост, они будут приятелями; может быть, даже на «ты»,- конечно, не так скоро, со временем, когда, например, Верещагину исполнится девяносто, скажем, лет, а мальчику Коле, скажем, шестьдесят, но не в этом дело… Бесспорно, станут ходить друг к другу в гости, и Верещагин купит даже рояль, чтоб его друг, знаменитый композитор, мог, приходя, наигрывать ему свои новые музыкальные произведения – причем не только песни, но и сонаты, прелюдии, симфонии, а также сочинения немыслимых ныне форм, которые изобретет и откроет мальчик Коля – выдающийся новатор в области музыки,- и все это не фантазия, не авторская выдумка, это факт, о котором можно говорить, что он свершившийся, хотя и в будущем, ведь будущее существует наряду с настоящим, только впереди и чуть сбоку – что чуть сбоку, это, кстати, неопровержимо докажет цепочкой сложнейших математических построений младший брат мальчика Коли; я даже могу совершенно точно сообщить, какого цвета рояль купит Верещагин – цвета опавшего и уже чуть подгнившего, но еще довольно свежего кленового листа, на который, однако, уже раза два наступили. Потому что к тому времени этот цвет станет самым модным – смешно сказать, но девчонки тех лет будут красить веки и уши в цвет подгнившего кленового листа и делать такого же цвета педикюр, а газеты станут выпускаться на бумаге бледно-палевого цвета, и в них будут ругаться промышленные предприятия за то, что они как всегда отстают от моды и мало еще окрашивают в ходкий цвет товары широкого потребления, как-то: брюки, магнитофонные ленты, носовые платки, телескопы, секундные стрелки, пуговицы, обложки школьных учебников, пирожные «наполеон», фасады зданий, парики, компьютеры, стекла очков, реанимационные установки, плавки, газированную воду, наручники, синтетические фрукты, пододеяльники, летающие тарелки, противозачаточные пилюли, воду рек, озер и морей, детские коляски, дубленки, сигаретный дым,- так что ввиду отставания промышленности рояли цвета опавшего, но еще довольно свежего кленового листа будут большой редкостью, приобрести этот дефицитный товар Верещагину поможет девочка Вера, к тому времени заведующая городским торговым отделом, и еще у Верещагина будет паркеровская авторучка с ирридиевым пером, анодированным рением под кленовую гниль, которую привезет ему из заграничной командировки на Международный симпозиум математиков-антропологов младший брат мальчика Коли.