Сытые они, вот в чем беда. Поэтому все, чему у женщины положено быть, у них рано появляется. И требует своего.

Хватит того, что мать у нее матерью-одиночкой всю жизнь живет. С дипломом, а несчастная. Пресечь бы вовремя, счастливая была бы.

Известно, с чего начинается: «Ах, как с ним интересно разговаривать! Ах, от него так много почерпнешь!»

Почерпнула из подобных разговоров сестра дочку, да всю в себя: та же история наклевывается,- та, да не та, не даст ей дядя Валя воли, умудрен опытом, не проморгает, пресечет на первом же «ах!».

«Ах, какой он умный, как интересно рассказывает!»

Ни один человек не рассказывает интересно без выгоды для себя.

А что до возражений: мол, тот сорокалетний с японским магнитофоном, может, он без обмана в постель племянницу тянет, может, он честно жениться на ней хочет, то дядю Валю такой простой уловкой не проведешь. Что такое регистрация в загсе? В наше время она – тьфу. Сегодня зарегистрировался, завтра разрегистрировался, никаких препон нету. Единственная препона – в душе человека. У молодых она худо-бедно, а имеется. Хоть и легкомысленные теперь парни, а препона в душе есть. Для них загс все ж святое дело, потому что никогда не разводились. А для сорокалетнего? Да он, чтоб ночь переспать с девочкой, согласится в этот загс бегом сбегать. Он же понимает: женюсь – разведусь, делов-то. Уже бывало, разводился – нет у него святыни. Хоженая дорожка. Как девственность у девушки – согрешить первый раз боязно. А второй или третий там – ничего уже не убавится. В грязи только сначала пачкаются, а дальше – уже грязными лезут, уже, глядишь, саму грязь испачкать могут.

Так думает дядя Валя, сидя в мчащемся сквозь ночь поезде. Думает и чаек попивает, который проводница принесла. Он ей сказал: «Принеси, дочка, четыре стакана»,- рассчитывал, два выпьет сам, а два – Тина. Но племянница от чаю отказалась, вот дядя Валя четыре стакана – не торопясь, вприкуску – и выпил.

Во рту распаренно, сладко, хочется дяде Вале поговорить, он вообще любит вести разговоры с молодыми. Потому что они еще неопытные, их можно кое-чему научить.

Даром разговаривать дядя Валя не любил.

Некоторые, например, имеют обыкновение беседовать с ровесниками. Сядут два зрелых мужика и – ну молоть языками: о погоде, о политике, будет ли война, то-се, спорят, факты выкрикивают… А толку? Люди взрослые, у каждого свой фундамент, что уже построено – попробуй, сдвинь. Изведут время и расходятся. Каждый свое мнение с собой уносит, впереди себя несет. Какое принес, такое и унес.

Никакого толку и целесообразности от подобных разговоров нету.

С молодыми – другое дело. В молодого вкладываешь. Он иной раз и ершится, и противится, а ты свое – спокойно вкладываешь. Как хирург – больной тоже благим матом орет, а хирург делает свое дело и не торопится. Не для себя старается.

Тина не ершится, не спорит, дядя Валя вкладывает в нее беспрепятственно.

Он сначала долго дышит жарким ртом на ладонь, а потом говорит: «Я с тобой о твоей прошлой любви рассуждать не буду – была и нету. Любовь, она – особенно у женского пола – очень переменчива. Это как я со своей женой, твоей теткой Нюрой, когда помоложе была, приеду в город, в универмаг зайду, так беда одна. Увидит Нюрка, к примеру, какую кофточку, так прямо задрожит вся: покупаю! А я денег не даю. «Погоди, говорю, посмотрим, что дальше продается». И, выходит, правильно делаю, потому что через два шага опять на нее трясучка нападает: какая, ах, шаль, или юбка, например. У каждого прилавка трясется, все ей кажется, что самую лучшую в своей жизни вещь нашла… Вот так весь универмаг пройдем, а тогда я и говорю: «Вот тебе тридцатка, покупай, что понравилось». И она берет то, что ей надо, уже спокойно решает, какая вещь и вправду нужна, а какая понравилась оттого, что другой рядом не видела. А дал бы деньги сразу, что было бы? Купила бы барахлящую безделушку, а потом за голову хваталась бы: ах, мол, что наделала, на что деньги истратила!.. И с любовью так же, полное совпадение. Я хоть и мужчина, но уже в годах, а ты девчонка молодая, так что не стесняйся меня слушать, я тебе главное скажу: ты свой девичий капитал первому встречному отдать не торопись. Любовь эту все хвалят, даже газеты о ней положительно пишут, но закон жизни показывает, что она – мероприятие вредное, потому что от нее у людей мозги затуманиваются, а человек без мозгов хуже скотины, потому что от скотины хоть польза».

Дальше дядя Валя хотел рассказать, как сам лично женился,- не под действием затуманенных мозгов, а поскольку увидел скромную хорошую девушку, о том, как долго поначалу к ней приглядывался, прежде чем сказать какие-либо ласковые слова, но тут дверь с шумом откатилась и в купе вошли попутчики – муж с женой: они в вагон-ресторан ужинать ходили и вот – вернулись.

Дядя Валя взял пустые стаканы и понес их проводнице.

А Верещагин, проводив самую красивую девушку, стоит посреди ночи, посреди города, посреди улицы и смотрит в небо – запрокинув голову. И видит, что одна звезда ближе, другая дальше, а третьей – вообще нет, только свет от нее. И многое другое видит Верещагин в небе – такого, о чем словами и не сказать. Например, он видит… ну, как это объяснить? – словом, такое, от чего поджимает под себя одну ногу: кажется ему, что двум ногам на такой маленькой планетке не поместиться.

Он оглядывается вокруг себя, видит улицу – длинную-предлинную, видит дома – огромные-преогромные, вдали телевизионную вышку – высокую-превысокую, расставляет пошире ноги и говорит: «Ух, ты!»

И снова смотрит в небо. Там он приметил маленькую звездочку, которая, судя по всему, тоже обратила на него внимание. Остальные смотрят мимо Верещагина, они что-то другое наблюдают, а эта уставилась прямо в верещагинские очи, кокетничает; видно, полюбился он ей, и даже затеяла с ним игру. Стоит Верещагину глянуть на нее в упор, как она сразу – нырк! – и исчезает. Бог знает куда, мало ли во Вселенной дыр и складок, в которых можно спрятаться. А отведет Верещагин взгляд чуть в сторону, она тут же появляется опять – краем глаза, обочиной зрения Верещагин видит, как она смеется тихим мерцающим светом, и призывает снова взглянуть на нее.

Затеяла игру в прятки.

Верещагин эту игру принимает с удовольствием: глядит на звездочку, смеется, когда она – юрк! – прячется, отводит глаза и видит – опять выбегает сбоку, кричит тоненьким-претоненьким голоском: «Вот я! Вот я!» Но Верещагин притворяется равнодушным, делает вид, будто рассматривает другие звезды, и звездочка уже ревниво попискивает, обижается. «А я? А я? Да что же ты!» Верещагин – раз! – и ловит ее взглядом.

И так играет с нею до самого утра.

А утром к нему подошла собака. У нее были бодрые, не спросонья глаза: видно, встала уже давно и успела сделать много дел; она посмотрела на Верещагина с доверчивостью. «Идем ко мне»,- предложил ей Верещагин, но у собаки, вероятно, еще не все дела были переделаны, она отрицательно помотала хвостом и убежала, полная доброжелательности и неловкости за свой отказ. И тогда к Верещагину подошел пьяный. «Любишь разговаривать?»- спросил он. «Люблю,- сказал Верещагин.- Пошли ко мне».- «А ты, видать, пройдоха! – закричал пьяный.- Ишь какой прыткий!»- и ушел, громко ругаясь, убивая нежную тишину и разрушая хрупкое утро.

Его голос вскоре затих вдали, но тут стало всходить солнце, и мир зашкворчал, как яичница на сковородке.

Утром дядя Валя опять чаю попил, затянулся папироской, приоткрыл дверь и с силой выдул дым в коридор.

«Куренье не только вред, но и удовольствие,- объяснил он.- Поэтому я с ним мирюсь, не хочу бросать. А дышать накуренным воздухом – один вред. Поэтому я люблю свежий воздух».

Соседей в купе уже не было, опять ушли куда-то в поисках пищи, они принадлежали к той разновидности людей, у которых дорога возбуждает не мозг, а желудок, не мысль, а аппетит. Тина еще лежала, накрытая простыней, и дяде Вале не отвечала.