В зале воцарилась тишина.

«Я что-то не вижу представителя Земли,- сказал председательствующий пхра-нтруец, зорко всматриваясь.- Где Верещагин?»

«Он совсем перестал спать!» – выкрикнул с места автомат-телепат, делегированный на Конгресс сообществом тугоплавких Железяк-Сверхтекучек, владеющих южным полушарием ядра коллапсирующей нейтронной звезды Бюстгальтгейзер.- Он по горло в делах и как раз сегодня пытается создать Праматерный Кристалл».

«О! – сказал председательствующий.- Если ему это удастся, мы сможем поставить на Совете вопрос о переводе земной цивилизации в класс «ню» с предоставлением почетного права бесполого размножения».

Один художник сидел перед холстом и рисовал картину. В правой руке он держал кисть, в левой – палитру с разными красками: синей, зеленой, желтой, голубой, черной, фиолетовой, коричневой, белой, оранжевой и красной.

И тут к нему в мастерскую вошла одна знакомая дамочка и спросила: «Что вы сегодня рисуете?»

«Я рисую негра»,- ответил художник и обмакнул кисть в голубую краску.

Эта дамочка часто приходила к художнику, главным образом по вечерам, и, ожидая, когда он кончит рисовать, чтоб заняться ею, задавала ему различные вопросы, касающиеся искусства.

«Но зачем вам столько разных красок, если вы рисуете негра?» – спросила она на этот раз.

«Как просто было бы рисовать негра, если б вся задача заключалась только в том, чтоб сделать его черным»,- ответил художник знакомой дамочке и мазнул ей по роже кистью, чтоб она не задавала дурацких вопросов. «Ха-ха-ха!»- захохотала дамочка. Она обрадовалась, что художник отвлекся от картины и занимается уже ею.

Он выплывает из керамического сосуда и, сразу же приобретя форму шара, висит в воздухе, слегка пульсируя.

Он вздрагивает от верещагинского вздоха и пытается отплыть в сторону, Верещагин ладонью преграждает ему путь, ласково возвращает на прежнее место, он чуть тепловат на ощупь, почти невесом, упруг и податлив, но разорвать его невозможно, он пульсирует, как сердце, но прозрачен и бесцветен, он похож на медузу, висящую посреди океанской глубины, но прозрачнее медузы, он имеет форму шара, но это когда его не трогают, от прикосновения он меняет форму, становится мячом для регби, диском, веретеном, но разорвать его невозможно.

Он так прозрачен, что почти невидим, и если кто-нибудь вошел бы в цех, то обязательно бы спросил: «С кем это ты здесь разговариваешь, Верещагин?»

Потому что Верещагин разговаривает с кристаллом.

«Какой же это кристалл? – может усомниться кто-нибудь.- Кристалл имеет строгие четкие грани, а эта: штука медузоподобна, кристалл тверд и хрупок, а эта штука податлива».

Ну и что же? Не всем кристаллам быть одинаковыми. Вы видели твердые и хрупкие? А Верещагин создал совсем другой. Зачем же так сразу и кричать: «Не кристалл это!» Если вам попалось горячее молоко, совсем не обязательно дуть потом на все жидкости подряд. И если вас напугали, не следует шарахаться от каждого куста на дороге. Маленький сын одной моей знакомой, возившей его отдыхать к морю, вернувшись, говорил: «Теперь я знаю, что такое курорт. Это когда песок, и на нем лежит моя голая мама». Чем беднее опыт наблюдений, тем легче случайные признаки принимаются за главные: теперь этому мальчику трудно будет поверить в существование курортов без песка и без мамы. Вы похожи на него, на этого самоуверенного младенца, если говорите: «Кристалл – обязательно твердый, с гранями и хрупкий». Любовь к преждевременным обобщениям, на малом количестве фактов – это от вашей ограниченности. Увидев англичанина, ковыряющего в носу, вы станете утверждать что ковыряние в носу – национальная английская привычка? Боюсь, что станете. Но это от вашей недалекости. Мало ли какие кристаллы вы видели. Это особый кристалл. Кристалл кристаллов. Если алмаз – королевский кристалл, то этот – божественный. Богу совсем не нужно, чтоб его кристалл был тверд и сверкающ, он не собирается отдавать его ювелиру для огранки, не думает вставлять его в перстень.

Это божественный кристалл, и даже Верещагин его не увидел бы, если бы не знал, что он есть. Что он здесь. Тут.

Все божественное невидимо, если не знать, что оно есть.

Он отвинтил бы у сосуда крышку и сказал бы: «А сосуд-то пустой!»

Так любой сказал бы, если б ему дали в руки этот сосуд и предложили: «Ну-ка, отвинти крышку».

То есть если бы ему заранее не описали бы подробно всю верещагинскую жизнь – как он еще в детстве устраивал взрывы, как защищал диплом-диссертацию, долбил зуб, плакал от женской лжи, какие видел сны и терпел унижения, как низко свисала его голова по сравнению с вздымающимся задом, как спас Пете шевелюру, как сидьмя сидел на Межгалактическом Конгрессе рядом с излучающим инфракрасную вонь представителем цивилизации Ге, как ударялся лбом о стенку, бегал с воем по лестнице, и прочее, прочее – если б какому-нибудь человеку не объяснили всего этого, а просто дали в руки сосуд и сказали: «Развинти-ка», то он, развинтив, конечно, произнес бы разочарованным голосом любителя крепких напитков: «Да в нем же пусто».

Верещагин видит Кристалл. Мало того, он гладит рукой его бесцветное тепловатое тело, движения его спокойны и обессиленны, как у женщины, только что разрешившейся от бремени долгожданным ребенком, он разговаривает с ним, Кристаллом, как с ребенком,- «Вот и ты! – говорит он ласково и тихо.- Сколько лет я ждал тебя! Думаешь, я собираюсь ругать тебя, что ты заставил так долго ждать? Ничуть. Я не испытывал нетерпения. Все, что было до тебя,- это как до моего рождения. Разве еще не рожденный испытывает нетерпение родиться?»

«Можно уже войти?» – голос звучит сзади, Верещагин вздрагивает, будто его этим голосом ударили промеж лопаток. «Нет! – кричит он.- Еще нельзя!»- и придерживает кристалл ладонью, чтоб он не отпрянул от крика. У входа все: Альвина, Юрасик, Ия, Геннадий – они испуганно отступают за порог, но дверь держат приоткрытой и видят, как Верещагин гладит воздух и что-то говорит, слов они расслышать не могут, потому что кристалл у самого лица Верещагина, зачем ему кричать. «Понимаешь,- почти шепчет он,- я знал, что ты будешь прозрачный и невесомый. Но почему ты тепловатый? Я не знал этого. Я думал, у тебя не будет собственной температуры. Я тебя так представлял: на морозе ты холодный, а в тепле теплый. А ты теплей окружающего воздуха, потому что ты живешь, а никакая жизнь не бывает без трудностей, а трудности не преодолеваются без расхода энергии, и какая-то часть обязательно переходит в тепловую, это очень старый закон, можешь не беспокоиться, не думай, что я тебя не понимаю. Я собирался дать тебе имя, но теперь решил: не надо, зачем? Имя дают тем, кого много, чтоб не перепутать их и отличить. Мне бы тоже можно было не давать имени, но когда я родился, то думали, что я – из многих, и ошиблись, нас с тобой только двое, и можно было бы обойтись без имени, потому что мы отличаемся по форме, вот ты, а вот – я, нас никто не спутает, а на других мы не похожи».

«Подожди,- говорит он Кристаллу,- я тебя спрячу. А то какой-нибудь дурак с именем чихнет или засмеется, и ты исчезнешь, тебя унесет. Я ждал тебя без нетерпения, но теперь, когда ты есть, когда ты возник, я без тебя не смогу. Я тебя спрячу».

Верещагин прижимает Кристалл рукой к груди и медленно идет через зал в свой кабинетик, свободной рукой вынимает из кармана ключ, отпирает сейф и – раз! – все алмазы, сапфиры, изумруды, хризолиты, аметисты, все «Глаза Достоевского», «Ногти развратника», «Соловьиные гнездышки», «Толоконные лбы» и даже «Воспаленная гортань Аэлиты» – все летит на пол, сейф свободен и пуст, Верещагин подталкивает в него Кристалл – внутрь, осторожно – оборачиваясь, он громко кричит: «Входите. Теперь можно! Что же вы не входите?»

Альвина, Юрасик, Геннадий и Ия входят – на цыпочках, осторожно, по одному, сначала в цех, потом в кабинетик, они смотрят на разбросанные по полу драгоценности и с ужасом спрашивают: «Что вы сделали?» – «К черту! – отвечает им Верещагин.- Кому теперь все это нужно? – он делает широкий жест в сторону сейфа и говорит: – Он там,- имея в виду Кристалл.- А был здесь». Ии, Альвине, Геннадию и Юрасику становится страшно, потому что Верещагин, распрямив ладонь, начинает водить ею перед их лицами поочередно, делает эдакие пассы, восторженно улыбаясь при этом. Они, конечно, надеялись увидеть сам Кристалл, у них на это все права, ведь кто помогал Верещагину? кто рисковал жизнью и хранил его тайну? – однако прямо сказать: «Покажите нам Кристалл, а не пустую ладонь, в котором он был»,- ни у кого не набирается смелости, все старательно рассматривают верещагинскую руку, с преувеличенным вниманием, со слишком большим интересом, с избыточным усердием, с подозрительной пристальностью – у них не хватает мужества смотреть в глаза Верещагину, поэтому они смотрят на его ладонь.